он был мужем Мэри. Она же, в свою очередь, с достоинством несла миссию: быть женой блестящего мужа. Вскоре они становятся завсегдатаями обоих домов. Эмили начинает писать им письма – она так делает всегда, если любит человека или хочет, чтобы он полюбил ее, – письма живые, нежные и по-щенячьи восторженные.
Отсылая эти письма одному или другому (сперва одному, затем другому), Эмили в действительности пишет «множественному» человеку, который одновременно и участник, и свидетель: подобное раздвоение ей очень близко, поскольку сама она постоянно разделена надвое, пытаясь одновременно и жить, и описывать жизнь.
Муж и жена предстают в этих письмах прекрасными и возвышенными, словно их облагораживает взгляд другого, действующий на манер волшебной призмы. Присутствие третьего полюса в эпистолярной беседе привносит нечто успокоительное: так перила дают возможность подойти к краю пропасти, не рискуя упасть. Этот адресат-призрак являет собой реального адресата большинства писем Эмили, которые она лихорадочно пишет при свете лампы, изо всех сил стараясь быть достаточно умной для них обоих, восхитить каждого из них с помощью другого. Это одновременно и половинка любви, и удвоенная любовь.
Куда бы ни пошла Лавиния, она везде появляется в сопровождении кошачьего эскорта. Этим утром их было трое: толстый рыже-белый кот, молоденькая черная кошечка, которую Эмили видела впервые, и кошка тигровой масти с раздувшимся животом – вот-вот окотится.
На кухне всегда стоит блюдце со свежим молоком для угощения соседских котов; сытые, они урчат и трутся о юбки. Она, довольная, как будто мурлычет вместе с ними. Карло, собака Эмили, развлекается: одним взмахом языка втягивает все молоко прямо на глазах у котов, возмущенных столь дурными манерами.
Собака спит у нее в ногах. Время от времени тельце животного сотрясает дрожь: во сне она охотится на сказочных чудовищ. Эмили прижимает заледеневшие ступни к горячему собачьему боку, погружает пальцы в густую шерсть. Какого черта ей сдался какой-то там муж?
А Лавиния спит в окружении своих любимых кошек, маленьких и больших. Любимчиков у нее нет. В каждом из них ей видится милый образ кошки вообще – так сказать, идея кошки, только в уменьшенном масштабе.
В медной ванне пряди ее волос колышутся в воде, как черные водоросли. Руки и ноги очень тонкие, похожие на длинных белых змей. Она медленно, миллиметр за миллиметром, погружает лицо в теплую воду, и вот оно уже покрыто прозрачным слоем, словно ледяной коркой. Глаза у нее открыты.
В свои сорок с лишним она стерильна, бесплодна, неплодоносна – так говорят о земле, на которой ничего не произрастает, о рыбах, которые не мечут икру, и всех тех, кто, не произведя никакой жизни, умрут, когда завершится их собственная жизнь, не переживут своей смерти. Barren от слова bare [9] – голая, нагая; обвислые кармашки грудей с прожилками синих вен, дряблый живот, которому не довелось никого и ничего выносить, сберечь, сохранить; ноги и выпуклый лобок, не знавшие никаких ласк, кроме прикосновения простыней, когда она спит.
Бесплодная женщина оголена и лишена покрова, словно дерево зимой. Эмили не глупа. Ее стихи – это не дети. Самое большее они – снежные хлопья.
Время не идет, оно неподвижно. Каждый день длится вечность, а вся жизнь умещается во временнóм пространстве между рассветом и закатом. Каждая ночь – маленькая смерть. И все же каждое утро она просыпается, сама этому удивляясь. Ей дан новый шанс, но для чего?
Она поднимается, идет к окну. Сумрачно. Падает мелкий дождь, оставляя на листьях блестящую пленку. Сад окутан легкой дымкой, в которой вырисовываются призрачные силуэты деревьев. Чувствуя озноб, она кутается в шаль, разжигает погасший за ночь огонь. Потрескивает сухое дерево, в камине мечутся искры. Она машинально открывает ящик письменного стола, достает клочок бумаги и принюхивается. Стихотворение пахнет гвоздичным маслом.
* * *
Ей нужно так мало, что она могла бы и не жить.
Когда она пишет, то словно стирает себя, отходит в сторону. Она прячется за травинкой, которую, если бы не она, никто бы не увидел. Она пишет не для того, чтобы выразить себя – какой ужас! – выразить себя для нее как отхаркнуть, высморкаться: и в том и в другом случае выделяется какая-то липкая мокрота с большим количеством слизи. Она пишет не для того, чтобы самой стать видимой. Она пишет, чтобы засвидетельствовать: здесь жил цветок, жил в течение трех июльских дней 18** года, и был убит ливнем на рассвете. Каждое стихотворение – крошечная гробница, воздвигнутая в память о незримом.
Она из плоти, крови и чернил. Чернила текут в ее венах, слова, которые она чертит, – ярко-малиновые, берущие свое начало в этих тонких синих линиях, пульсирующих у нее под кожей.
Она вспоминает поэта, приехавшего однажды в Маунт-Холиок, который объяснял свое стремление выплеснуть на страницу переполняющие его чувства, – он пребывал в омерзительной уверенности, будто пейзаж его души настолько интересен, что надо пригласить других им полюбоваться, восхититься цветущими полянами и горными массивами.
Он не просто был неспособен на истинную поэзию: он, наивный счастливец, неспособный осознать собственную неспособность, походил на человека, глухого от рождения, который, увидев, как кто-то стучит по клавишам рояля, решает тоже сочинить сонату, нажимая на черные и белые костяшки клавиатуры наугад, в одному ему понятной последовательности. Он никогда не узнает того, чего не знал.
У этого человека наверняка имелись оригинальные мысли, и они были для него важнее всего.
Он их подпитывал, взращивал, он ими управлял, вдыхал их аромат и предлагал другим последовать своему примеру. Эмили пишет о мире, в котором живет, прекрасно осознавая, что он был бы прекраснее, если бы в нем никто не жил.
Автор – от латинского augere, прибавлять, увеличивать. Автор – это тот, кто прибавляет. Цветущему саду по ту сторону окна вторит другой – сад на бумаге, который Эмили взращивает зимой.
Сидя за столом перед окном, она переносит на бумагу исчезнувший сад, который одна продолжает видеть под снегом; прищурившись, разбирает полустершийся текст, пока он не исчез окончательно. После трех часов на землю ложатся тени и засыпают, весь парк становится лесом, удлиненным и сплющенным между страницами гигантского гербария. А она все макает перо в чернильницу, хотя различает лишь размытые силуэты – что внутри, что снаружи.
Из кухни доносится запах супа и слышится позвякивание приборов. Даже посреди всей этой белизны надо есть. В заросли выдуманных лилий и цинний врывается отряд косматых брюкв, батальон желтых картошин, во главе которых – капуста с наполовину срезанной головой. Этого оказывается вполне достаточно, чтобы
