чтобы проверить, не остыли ли угольки.
На прикроватный столик она ставит керосиновую лампу, графин с водой, кладет томик стихов Эмерсона. Ногой заталкивает под кровать ночной горшок. Дверь заперта, вселенная герметично закрыта. Эмили готова сняться с якоря.
* * *
Когда она встает ночью, чтобы подойти к окну, под ее ногами еле слышно потрескивают половицы. Каждую она знает по имени: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до – C, D, E, F, G, A, B, C.
Она часто просыпается, чтобы написать письмо, которое не успела сочинить днем. Она составляет послания в семь, восемь, десять строк: они должны быть бесконечно легкими, словно им предстоит путешествие на лапке воробышка.
Скрип гусиного пера, царапающего бумагу, напоминает шуршание мышки, которая лущит орех, чтобы добраться до ядра. Когда дом спит, этот скрип составляет компанию свету лампы: так легче пережить затмение, отделяющее вечер от утра. Никогда Эмили не чувствует себя менее одинокой, как в эти часы, которые проводит, склонившись над клочком бумаги, с подарком от гуся в руке, с воображаемой мышкой в углу, с лампой, заправленной жиром гигантского кита, и чернилами, добытыми из чрева фантастического подводного осьминога. Чернила обладают памятью: еще до того, как ими что-то написали, они видели чудеса.
При ее жизни будет опубликовано совсем немного стихов, причем, как правило, анонимно и после серьезной редакторской правки. Она давно уже решила для себя: мало того, что «писать» – это непереходный глагол, он в себе самом уже имеет цель, он замкнут на себе. Зачем публиковать стихи? Ради дурацкого тщеславия, чтобы увидеть свое имя напечатанным в газете или журнале при помощи тех же свинцовых литер, что имена Байрона или Шекспира? Ради сомнительного удовольствия узнать, что сотни или тысячи пар незнакомых равнодушных или любопытных глаз останавливаются на ваших словах, которые это испытание лишь замарает или заставит страдать?
Неужели пишут для других, этих реальных людей, за которыми Эмили наблюдает из окон, когда они занимаются своими делами: запрягают лошадей, заключают контракты, продают коров, покупают ткань? Или же пишут всегда во имя некой идеи о Другом, высшей и бесплотной идеи, которую душа создает сама – нечто вроде увеличивающего зеркала, в котором сама же и отражается?
Этого Читателя Эмили представляет себе давно, как большинство юных барышень в Маунт-Холиок представляли себе очарованных принцев или богатых женихов. Она видит Учителя, превосходящего ее во всем: более просвещенного, более благородного, более солидного. Он один может оценить ее поэзию по достоинству. Он оказывается главным редактором журнала, в котором публикуется поэзия? Не все ли равно.
А пока ее стихи, нацарапанные на обертках, картонках, конвертах, скапливаются в ящиках, из них вырастают хрупкие и непрочные бумажные замки.
– Эмили! У меня для тебя сюрприз!
По голосу Лавинии она догадывается, что это, должно быть, письмо, а может, и небольшая посылка с книгой.
С бьющимся сердцем она выходит из комнаты, в три шага преодолевает ступени и слышит голос гостя.
– К тебе пришли! – кричит Лавиния.
Сердце Эмили сжимается, потом начинает бешено колотиться, словно не в силах пережить предательства. Это и в самом деле сюрприз, только неприятный. Она ведь хотела одна в безмолвии своей комнаты осторожно открыть конверт, вытащить листок бумаги, вдохнуть его аромат, прежде чем развернуть; вглядеться, пробежать глазами слова сначала один раз, потом еще; перечитывать их в беспорядке, вытянуться на постели, положив листок на грудь, а буквы по-прежнему будут порхать над ее веками, – и вот теперь ей придется встретиться с существом из плоти и крови, в сапогах, на которых наверняка налипла дорожная грязь, нужно будет ему улыбаться, задавать вопросы, делать вид, будто выслушиваешь ответы, и все это в ожидании счастья вновь оказаться одной, чтобы написать ему или перечитать одно из его старых посланий. На цыпочках она пятится обратно в свою комнату, стараясь, чтобы не скрипели половицы. Закрывает за собой дверь. Карло поднимает глаза на хозяйку. У собак есть огромное преимущество перед людьми, которого нам не достигнуть: они не разговаривают.
– Мне очень понравились ваши… маленькие тексты, – начинает тот, кому она имела глупость – она понимает это сразу, как только он открывает свой большой и беззубый рот, – послать несколько стихотворений в надежде не на публикацию, нет, а на то, что он их поймет.
Она осторожно качает головой – жест столь же бессмысленный, как и его гладкие, правильные слова. Как могла она подумать, что он сумеет ее понять? А самое главное: ну почему мужчины до такой степени не походят на то представление о них, что дают их фотографии, статьи, письма? Впрочем, Эмили знает ответ: она привязывается к людям на бумаге, а они не имеют ничего общего с почтенными гражданами, которых она видит потом, – со всеми этими важными мужчинами в начищенных туфлях, с подтяжками, усами, астмой, чесночным душком. Она сама вот уже много лет пытается превратиться в существо на бумаге – перестать есть, потеть, кровоточить, стать лишь той, кто читает и пишет.
Мужчина, стоящий перед ней, откашливается. Может, пора поблагодарить его за визит и вернуться к себе?
– Да, там есть очень интересные образы, хотя иногда, как бы это сказать…
Ей почти хочется прийти ему на помощь, настолько ему не по себе, но она кипит гневом, причем сердится не на него, а на саму себя, которая снова позволила себе надеяться – как глупо.
– …несколько мрачные или непонятные. Стоит ли молодой женщине вроде вас использовать научный словарь? Вот, например, что означает окружность? Обязательно ли употреблять такие слова как аксиома, филология? Не лучше ли было бы говорить о чувствах, а не о математике?
Похоже, молчание Эмили придает ему смелости. Он продолжает, стараясь выглядеть милым и добродушным.
– И потом, если эти тексты написаны прозой, к чему называть их стихами?
Ну, это уж слишком. Эмили взрывается от возмущения.
– С чего вы это взяли, что это проза? – вопрошает она решительным тоном.
Он в смущении скребет подбородок, заросший густой щетиной. Ну почему она раз от раза забывает, что мужчины – это волосатые животные?
– Ну… просто они не рифмуются.
Так вот в чем дело. Эмили мгновенно вспоминает урок миссис Лайон о рифмах: богатые, точные, парные. Любовь-кровь, розы-морозы, век-человек. Какая глупость.
Она не признает богатства, точности, парности, ей знакома рифмовка только бедная, неточная, приблизительная – как и должно быть.
Она решительно поднимается, кивает посетителю и уходит. Это не рифмуется. Она с трудом сдерживает улыбку.
Мир. Мир маленький, словно апельсин. Он невероятно сложен и абсолютно прост. Мир можно
