— А что же именно?
— Я предлагаю вам рассказать свою биографию так же, как мою. Надеюсь, что вы ее знаете немного лучше, чем мою.
Рот подернулся мало заметной улыбкой, а глаза блеснули тревожным упрямством, и он ответил:
— Я думаю, что моя биография для вас малоинтересна. Я подумал: как он держится свободно, чувствует себя, как в гостях, а ведь знает, что его ждет пуля, что он приговорен. Без убежденности в своей правоте этого быть не может. Я предлагаю ему папироску и спрашиваю:
— А что вы читали по общественным вопросам?
— Я читал много. По истории русской С.Соловьева, от корки до корки, а по философии Владимира Соловьева. Их больше всех ценю. Из беллетристики больше всего люблю Достоевского.
— А Покровского, Ключевского, Платонова и Милюкова?
— Читал отрывки, и их достаточно, чтобы не читать их.
— А Толстой, Горький и Чехов?
— Толстого читал и не люблю, а Горького не читал и не собираюсь, если не считать его пьесы «На дне». Чехова читал.
— Ну, разумеется, ничего не читали по философии ни Богданова, ни Плеханова, ни Ленина?
— О Богданове я даже никогда и не слышал, а Плеханов и Ленин? Ну разве они писали что-нибудь по вопросам философии?
— Да, писали, и немало. Особенно Плеханов и Богданов.
— Признаться, не знаю.
Разговариваю я с ним, а мозг сверлит одна мысль: не может быть, чтобы он не знал, что Михаил Романов в Перми, и каково же его отношение?
— А вот ближе к нашей живой жизни. Как вы смотрите на вопрос о форме правления в России?
— Мои симпатии на стороне конституционной монархии, я стою на позиции декабристов.
— Но не все же декабристы стояли за конституционную монархию?
— Да, но я на стороне тех, кто были за нее.
Думаю: запоздалый декабрист хуже мартовцев. И решаю: кадет. А потом и спрашиваю:
— Кто же, по-вашему, должен быть монархом?
— Это уже известно: Михаил Александрович.
— А почему не Николай Александрович?
— Да потому, что он оказался от престола и еще потому, что его связь с Распутиным погубила его в глазах всего русского народа, и потому, что он не умный.
— Ну, а фабрики, земли, леса кому должны принадлежать?
— Как в земле русской должен быть хозяин, так хозяин должен быть на фабрике и в поместье.
— Значит, все по-старому?
— Нет, все по-новому. Надо переменить хозяина русской земли, чтобы он управлял умно и в согласии с народом, а от этого все пойдет по-другому.
— Вы думаете, что Михаил Александрович — единственный, кто может дать устройство всей русской земле?
— Да, и не только русской, но и всему славянству.
— Конкретно?
— Польше, Чехии, Болгарии, Сербии и т.д.
— И это должно быть объединено в единое государство под управлением Михаила II?
—Да.
— Значит, вы счастливы, что видите здесь в Перми своего верховного вождя?
— О, нет. Я был бы счастлив, если бы он находился совсем, совсем в другом месте.
— Например?
— Во главе своих войск.
Сказал он это и пристально глядит мне в глаза. Я его понял. Он тревожится: не выдает ли что? Он настороже. Во главе своих войск можно было бы понять:
1. во главе войск, которые дерутся теперь против немцев, и 2. во главе войск, которые дерутся против нас.
Я его понял хорошо.
— Да, я знаю, что вы работали над освобождением Михаила II из большевистского плена.
Молчит.
— Скажите, часто вы виделись со Знамеровским?
— Не очень.
— Сколько раз и где?
— Вы хотите из меня предателя сделать? Этого я вам не скажу.
— Какого предателя? Разве есть что предавать? И что же проще простого, как один офицер видит другого?
Молчит и волнуется.
Я чувствую, что я наступил на мозоль. Вижу, что у него два мнения: первое — я знаю, что он член организации, поставившей себе целью освободить Михаила, и второе — что я ничего не знал, и он мне дал ключ, указал на наличие этой организации. Он не боится ответственности за свои действия перед каким угодно судом, но боится, что он невольно дал мне понять, что организация была, т.е. выдал тайну существования организации, самый факт существования которой может отразиться на судьбе Михаила.
Я чувствовал также, что разговор вести дальше нельзя, он уже чувствует во мне следователя.
Помолчав недолго, он спрашивает:
— А скажите, пожалуйста, почему вы вызвали меня к себе?
— Да просто, поговорить...
— А почему меня именно?
— А потому что я слышал, что вы умнее других и проч.
— А чего это «прочее»?
— Знаете дела своей организации лучше других.
— Что я могу проболтаться?
— Ну, на это я не рассчитывал особенно.
— Знали вы о существовании организации до моего разговора с вами?
— Да, знал, — покривив душой, ответил я и спрашиваю. — А если бы я вам дал слово, что разговор останется между нами и только между нами, вы рассказали бы мне об организации что-нибудь?
— Нет.
— А если бы в прибавку к этому я освободил бы вас сейчас же отсюда, вы сказали бы что-нибудь?
—Нет.
— Думаю, что нам надо разговор прекратить. Вы поедете обратно в Губчека.
11. Михаила надо убить, думаю я
Разговор с этим офицером убедил меня: 1-е — есть организация офицеров в Перми, поставившая себе целью выкрасть Михаила; 2-е — что Михаил связан с ней и 3-е — что какая-то рука через Свердлова и Ленина облегчает им работу в этом направлении.
Я решил никому и ничего не говорить ни о моих сведениях, полученных через офицера, ни о сообщениях об агитации в Перми. Ни тем более о моих чувствах и мыслях, порожденных всем этим. Я думал, что если прав Борчанинов, что Сорокины и Лукояновы боятся меня, а в то же время конспирируют от меня, так пусть же думают, что они хранят тайну, и я ничего не знаю.
Для меня же было ясно, что начатая гражданская война Колчаками, Алексеевыми, Красновыми, Дутовыми, Каледиными — ищет знамени. Ни один из генералов знаменем быть не может, каждый из них считает себя равновеликим и между ними неизбежны грызня и взаимные интриги. Ни одно из генеральских имен не может стать программой всей контрреволюции, начиная от меньшевиков-активистов и правых с.-р.-ов и кончая монархистами. Не может быть этим знаменем и Николай II со своей распутинской семейкой. Он как глупый, тупой тиран не пользуется нигде никаким уважением. Выдвинуть Николая II — это значит внести даже в среду генералов и офицеров раскол, не говоря уже о крестьянских массах и кадетско-меньшевистско-с.-р.-кой интеллигенции. Его имя не мобилизует силы контрреволюции, а дезорганизует их. Он политически мертв.
Другое дело Михаил II. Он, изволите ли видеть, отказался от власти до Учредительного Собрания. Керенский от имени партии с.-р.-ов пожимал ему руку, называя его первым гражданином Российского государства, т.е. прочил в несменяемые президенты. Со стороны меньшевиков была бы самая лойяльнейшая оппозиция. Даже анархисты типа Кропоткина и те поддержали бы эту формулу перехода. Монархисты и кадеты были бы ползающими на брюхе» готовыми на все рабами.
