Первым штурманом был ирландец, с которым я проводила лунные вечера. Он часто говорил мне:
— Наверняка, Мэгги О’Горман, я оказался бы для вас хорошим мужем, если бы вы пошли на это.
И вот майским утром семья О’Горман высадилась на берег в Гулле, села в поезд, а несколько часов спустя семья Дункан прибыла в Лондон. Помнится, что мы нашли квартиру вблизи Мраморной арки по объявлению в «Таймсе». Первые дни пребывания в Лондоне целиком ушли на разъезды по городу на пенсовых омнибусах в состоянии полного экстаза. Удивляясь и восхищаясь всем, что нас окружало, мы совершенно забыли о том, насколько ограничены были наши ресурсы. Мы пустились осматривать достопримечательности, проводя часы в Вестминстерском аббатстве, Британском музее, Южно-Кенсингтонском музее, Лондонском Тауэре, посещая сады Кью, Ричмондский парк и Гэмптонский дворец, возвращаясь домой возбужденными и усталыми. Действительно, мы вели себя так, словно были туристами, которым отец присылает деньги из Америки. Должно было пройти несколько недель, прежде чем мы очнулись от наших туристских грез, разбуженные раздраженной хозяйкой, требующей оплаты своего счета.
И наступил день, когда, вернувшись из Национальной галереи, где прослушали интереснейшую лекцию о «Венере и Адонисе» Корреджо[15], мы нашли дверь захлопнувшейся перед нашим носом, меж тем как все наши скудные пожитки остались внутри, а мы на пороге. Проверив сбои карманы и обнаружив, что у нас у всех осталось около шести шиллингов, мы отправились к Мраморной арке и Кенсингтонским садам, где уселись на скамье, чтобы обдумать ближайшие шаги.
Если бы мы могли просмотреть в кинематографе нашу собственную жизнь, разве мы не изумились бы и не воскликнули: «Неужели это было со мной?» Вероятно, четверо людей, которых я вспоминаю шагающими по лондонским улицам, вполне могли бы возникнуть и в воображении Чарлза Диккенса, и в настоящую минуту я едва могу поверить в их реальность. Неудивительно, что мы, молодежь, сохраняли веселость при таком скоплении неудач, но то, что моя мать, испытавшая столько трудностей и злоключений в своей жизни и уже немолодая, могла воспринимать их как обычный ход вещей, ныне, когда я вспоминаю эти дни, кажется мне невероятным.
Мы шагали по лондонским улицам, не имея ни денег, ни друзей и никаких надежд найти убежище на ночь. Мы совершили набег на две или три гостиницы, но владельцы их оказались твердыми, как гранит, в своих требованиях уплаты авансом, ввиду отсутствия у нас багажа. Под конец мы не пренебрегли и садовой скамьей в Грин-парке, но даже тут появился огромный полисмен и велел нам убраться.
Так продолжалось трое суток. Питались мы грошовыми лепешками, и все же наша изумительная жизненная сила была такова, что, невзирая ни на что, мы проводили целые дни в Британском музее. Помню, как я читала английский перевод «Путешествия в Афины» Винкельмана[16] и, совершенно позабыв о нашем бедственном положении, заплакала — не над собственными мытарствами, а над трагической смертью Винкельмана.
Но на рассвете четвертого дня я решила, что нужно что-нибудь предпринять. Предупредив свою мать, Раймонда и Элизабет, чтобы они следовали со мной, не произнося ни слова, я направилась прямо в одну из лучших лондонских гостиниц. Я сказала ночному швейцару, который наполовину спал, что мы только что приехали с ночным поездом, что наш багаж должен прибыть из Ливерпуля и чтобы он отвел нам пока что комнаты и заказал завтрак, состоящий из кофе, гречневых пирогов и прочих американских деликатесов.
Весь день мы проспали в роскошных постелях. Время от времени я телефонировала вниз швейцару, горько жалуясь, что наш багаж еще не прибыл.
— Нам ни в коем случае нельзя выйти, не переменив платья, — заявила я, и в этот вечер мы обедали в наших комнатах.
На рассвете следующего дня, рассудив, что хитрость достигла своего предела, мы выбрались тем же путем, каким и проникли, но на этот раз не разбудив ночного швейцара.
Мы снова очутились на улицах, однако уже хорошо подкрепленные и готовые опять стать лицом к лицу с миром. В это утро мы добрели до Челси и сидели на кладбище у старой церкви, тут я заметила газету, валявшуюся на дорожке. Подняв ее, я наткнулась взглядом на заметку, сообщавшую, что известная леди, в доме которой я танцевала в Нью-Йорке, наняла дом на Гросвеноре и дает большие приемы. Меня осенило внезапное вдохновение.
— Подождите здесь, — сказала я остальным.
Я одна нашла дорогу на Гросвенорскую площадь и застала даму дома. Она приняла меня очень ласково, я рассказала ей, что приехала в Лондон и танцую в гостиных.
— Это как раз подходит для моего приема с обедом в пятницу вечером, — сказала она. — Не могли бы вы исполнить после обеда некоторые из ваших интерпретаций?
Я согласилась и деликатно намекнула, что мне необходим небольшой аванс, чтобы закрепить ангажемент. Она была в высшей степени любезна и немедленно выписала чек на десять фунтов, с которым я помчалась сломя голову на кладбище в Челси, где застала Раймонда рассуждающим о платоновской идее души.
— Я буду танцевать в пятницу вечером в доме м-с X. на Гросвенорской площади. Вероятно, будет присутствовать принц Уэльский. Мы разбогатели! — И я показала им чек.
Раймонд сказал:
— Мы должны взять эти деньги, найти студию и заплатить за нее вперед за месяц, чтобы никогда больше не подвергать себя оскорблениям со стороны этих низких, пошлых хозяев меблированных комнат.
Мы пустились в поиски и нашли небольшую студию, как раз у Кингс-Род в Челси. Эту ночь мы проспали в студии. В ней не было кроватей, и мы спали на полу, но чувствовали, что вновь живем, как артисты, и согласились с Раймондом, что никогда не поселимся больше в таких буржуазных жилищах, как меблированные комнаты. На деньги, оставшиеся после уплаты арендной стоимости студии, мы накупили консервов, заготовляя запасы на будущее, а я купила также несколько ярдов вуали, в которой появилась в пятницу вечером на приеме у м-с X., где протанцевала «Нарцисса» Невина, изображая слабого отрока, влюбленного в свое отражение в воде, а также «Офелию» Невина. Я слышала, как шептались: «Откуда у этого ребенка такое трагическое выражение?» К концу вечера я исполнила «Весеннюю песню» Мендельсона.
Моя мать аккомпанировала мне, Элизабет прочла несколько стихов Теокрита[17], переведенных Эндрью Лангом[18], а Раймонд дал краткое пояснение о предмете танца и его возможном влиянии на психологию грядущего человечества. Это было несколько выше понимания раскормленных зрителей, но в то же время снискало большой успех, и хозяйка была в восторге.
