У нее была такая особенная красота, красота женщин эпохи Возрождения — черные как смоль волосы, круглые глаза, кожа, как у женщин Боттичелли, и грудь Венеры, появляющейся из морской пены. Вечер заканчивался, все понемногу расходились, а мы с итальянкой, взяв свои бокалы, перешли на кухню. Джек сказал: все в порядке, не волнуйся, уборщица еще два-три часа будет приводить все в порядок. Мы говорили и пили и вдруг здесь же на кухне стали заниматься любовью. Никогда потом мои ожидания не реализовались настолько полно. Но вот наступило пять часов утра, и нам уже действительно нужно было уходить. Мы смогли спуститься только на первый этаж — и на этой лестничной площадке — помните, та, у лестницы на второй этаж, — снова начали любить друг друга. Это было подобно плаванию в море в самый страшный шторм — взлетаешь на высокой волне, а потом резко падаешь вниз, и так снова и снова, в надежде, что вот-вот перед тобой откроется непостижимая тайна этой потрясающей воображение глубины.
Итальянка не позволила мне проводить ее домой. Когда на следующий день я проснулся в своей каморке в Бривурте, первой моей мыслью было скорее ее разыскать. Я надел куртку, сунул руку в карман и обнаружил там три сотенные купюры. Я тут же помчался в «21». Джек отвел меня в сторону и сказал: «Послушай меня, Эрни, лучше бы тебе остыть. Я должен был сразу предупредить тебя, что это девушка Джека-Брильянта и он возвращается в город сегодня в пять часов».
Мы заказали столик в «21», и Эрнест повел меня в свою спальню. Там он открыл потрепанный портфель и вытащил рукопись.
— Мне хочется, чтобы ты был с нами в эту осень. Похоже, будет совсем неплохо. Одна моя приятельница из Венеции написала, что едет в Париж. И если ты тоже поедешь с нами и верстка будет с тобой, мы могли бы вместе все быстро сделать. А в свободное время поедем в Отейль на скачки. Жорж обо всем позаботится — ну тот Жорж, бармен в «Ритце». Знаешь его? Он замечательный парень, все может! Мы бы так славно все устроили! Черт, чем больше я об этом думаю, тем больше расстраиваюсь, представляя, как мы будем наслаждаться, в то время как ты сидишь в своей конторе на Пятой авеню и вкалываешь, не разгибая спины.
Он задумчиво покрутил ус.
— Ну что ж, Папа, — сказал я, — все зависит от предложенных условий.
— Условия назовешь сам, дружок. А сейчас сделаем вот что… — Он взял рукопись и отделил часть страниц. — Ты отнесешь это своему боссу и скажешь, что здесь все, за исключением нескольких последних глав, которые я взял с собой, поскольку хочу еще немного над ними поработать.
Когда я вручил рукопись Герберту Майеру и сообщил ему о судьбе последних глав, он чуть не выпрыгнул из кресла.
— Боже мой, вы же знаете, ему нельзя верить! Он пьет! А у нас нет окончания! Езжайте за ним! Не спускайте с него глаз! К первому января мы должны иметь последние главы романа у себя — чего бы нам это ни стоило!
Когда я вечером вернулся в отель, Эрнест сидел в кресле и читал книгу. Даже не взглянув на меня, он спросил:
— Когда ты выезжаешь?
Приехав в Париж, Эрнест и Мэри остановились в своем любимом «Ритце» на Вандомской площади. Джигги жила в номере под ними, а я, не страдая ностальгией, устроился в «Опале», маленьком и уютном отеле на улице Тронше, где как-то провел несколько дней во время войны. С тех пор удобства в отеле особенно не изменились. Хемингуэи и Джигги прибыли во Францию на лайнере «Иль-де-Франс», и я, вылетев из Нью-Йорка через пару дней после отплытия корабля, приехал в Париж почти одновременно с ними. Эрнест очень обрадовался, узнав, что осенние скачки в Отейле, в самом сердце Булонского леса, начинаются на следующий день. Он тут же предложил нам сделать то, что ему всегда хотелось, но до сих пор не удавалось, — ездить на скачки каждый день.
— Вы войдете в замечательный ритм — это как ежедневная игра в мяч. Вы будете все знать, и никто не сможет вас надуть. Кстати, там на вершине горы, прямо над ипподромом, есть прекрасный ресторанчик, где замечательно кормят и откуда удобно смотреть скачки. Вам будет казаться, что это вы несетесь к финишу! Во время заездов вам трижды, вместе со сменой блюд, подадут котировки лошадей, и вы сможете делать ставки тут же, в ресторане, не вставая со стула. Не надо никуда бежать, чтобы поставить на свою лошадь. Потрясающе!
Мы с Хемингуэем организовали то, что Эрнест назвал «Синдикатом Хемхотча», — внесли в общий фонд определенную сумму денег и договорились, что будем пополнять капитал синдиката по мере надобности. (Позже, когда наша деятельность стала более разнообразной, Эрнест даже официально зарегистрировал компанию в Нью-Джерси, назвав ее «Хемхотч, Лтд».)
В Европе принято носить в бумажнике множество визитных карточек, и мы, следуя этому правилу, а также дабы отметить рождение нашей компании, придумали для визитки замечательный текст:
«М-р. Эрнест Хемингуэй и м-р. А. Е. Хотчнер, эсквайры, объявляют об образовании компании „Хемхотч, Лтд“, целью которой является удовлетворение интереса ее учредителей к скачкам, бою быков, охоте на диких уток и танцам фанданго для женщин».
Однако в ту осень мы смогли достичь лишь уровня простого сотрудничества. Обычно в день скачек в Отейле мы заваливались где-то около полудня в «Литл бар» отеля «Ритц», и пока Бертен, маэстро этого заведения, готовил нам свою бесподобную «Кровавую Мэри», изучали списки участников заездов и выбирали, на кого поставить. Иногда Жорж, или Бертен, или кто-нибудь еще из барменов подходил к нам и просил сделать ставки за них. Бертен был особенно неутомим, причем в своем выборе он руководствовался не строгим научным анализом, а, скорее, какими-то мистическими соображениями. Однажды он вручил Эрнесту список из восьми лошадей, которые, как он полагал, придут первыми в восьми заездах того дня. Эрнест изучил список и сказал:
— Знаешь, Бертен, что я сделаю? Я поставлю десять тысяч франков на каждую лошадь, а выигрыш поделим пополам, идет?
Все лошади из списка Бертена проиграли, но, когда мы вернулись в бар, Эрнест вручил Бертену пять тысяч франков.
— Одну из твоих лошадей сняли с состязаний, и мы получили ставку обратно, — сказал он.
Не думаю, что когда-нибудь мне еще будет так хорошо, как в те дни в Париже. Лошади и жокеи Дега на фоне пейзажей Ренуара; серебряная фляжка Эрнеста с выгравированной надписью «От Мэри с любовью», а во фляжке — замечательный выдержанный кальвадос; бурный восторг победы и бокалы, осушаемые в одно мгновение; советы жокею и ностальгия Эрнеста, скрытая от посторонних глаз.
— Знаешь, Хотч, больше всего в жизни люблю встать утром, пораньше — птицы поют, окно открыто, и слышно, как где-то неподалеку скачут лошади.
