Таким образом, полностью, хотя и с большими пропусками, комедия появилась в печати лишь в 1833 году. Зато в списках к пятидесятым годам она успела распространиться в количестве около сорока тысяч экземпляров.
Появление отрывков комедии в «Русской Талии» развязало язык прессе, и весь 1825 год был занят ожесточенной полемикой различных органов печати по поводу «Горя от ума». Вся литература, можно сказать, разделилась на два лагеря – друзей и врагов пьесы. Во главе последних стоял и доживавший последние дни свои Карамзин, не забывший насмешек Грибоедова над сентиментализмом. Но Карамзин, конечно, не заявлял своего мнения печатно, а ограничивался разговором в кругу своих высокопоставленных друзей. В пользу комедии первый голос подал Н.А. Полевой в № 1 своего «Московского телеграфа» за 1825 год.
В.А. Ушаков, литератор. Неизвестный художник, 1835Н.А. Полевой, издатель журнала «Московский телеграф». Гравюра А. Мюнстера по рисунку К.Я. Афанасьева, 1850-е гг.
«Еще ни в одной российской комедии, – писал он, – не находим мы таких острых, новых мыслей и таких живых картин общества, какие находим в комедии „Горе от ума“. Загорецкий, Наталья Дмитриевна, князь Тугоуховский, Хлёстова, Скалозуб списаны мастерскою кистью. Смеем надеяться, что читавшие и читающие отрывок позволят нам от лица всех просить г-на Грибоедова издать всю комедию; до этого не можем сказать ни слова о завязке и развязке комедии. Беспристрастно судя, можно бы пожелать более гармонии и чистоты в стихах г-на Грибоедова. Выражения: глазом-мигом не прищуря – кто ж радуется эдак – черномазенъкий – дом зеленью раскрашен – нету дела – слыли за дураков – опротиветь – к прикмахеру и т. п., – дерут уши».
Эпиграмма Грибоедова на московских литераторовМ.А. Дмитриев, литератор. Неизвестный художник, середина XIX в.
Против этого отзыва Полевого не замедлил восстать в № 5 «Вестника Европы» Коченовского М.А. Дмитриев, ополчившийся на комедию Грибоедова грозною филиппикой, в которой между прочим говорит: «По отрывку нельзя судить о целой комедии; но о характере главного действующего лица можно. Г-н Грибоедов хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных. Если бы комик исполнил сию мысль, то характер Чацкого был бы занимателен, окружающие его лица – смешны и вся картина – забавна и поучительна! Но мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову; естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее! Например, встретившись с девицей, в которую влюблен и с которой несколько лет не видался, он не находит другого разговора, кроме ругательств и насмешек над ее батюшкой, дядюшкой, тетушкой и знакомыми, потом, на вопрос молодой графини, зачем он не женился в чужих краях? – отвечает грубо – дерзостью! Сама Софья говорит о нем: „Не человек – змея!“ Итак, мудрено ли, что от такого лица разбегутся и примут его за сумасшедшего…»
Далее критик высказывает предположение, что «Горе от ума» взято из «Абдеритян» Виланда, но только Чацкому далеко до Демокрита этой комедии. О языке же «Горя от ума» он отзывается стихом из самой комедии. Он говорит, что в ней «господствует смешенье языков французского с нижегородским».
На критику Дмитриева ополчился в «Сыне отечества» – в защиту «Горя от ума» – О. Сомов. Против Сомова в защиту Дмитриева выступил в № 10 «Вестника Европы» некий Пиллад Белугин, который не ограничился уже одними отрывками комедии, напечатанными в «Русской Талии», а разбирает ее всю, в целом, и находит, что «ни одна сцена не истекает из предыдущей и не связывается с последующей. Перемените порядок явлений, переставьте нумера их, выбросьте любое, вставьте что хотите, и комедия не переменится. Во всей пьесе нет необходимости, стало – нет завязки, а потому не может быть и действия».
О своем противнике же (О. Сомове) критик «Вестника Европы» замечает, что «не любовь к истине водила пером его, а досада на смелость рецензента, восставшего против автора одного с ним прихода».
Что касается самого Грибоедова, то он не только не принимал никакого участия во всей этой бранчливой полемике, но и друзей своих удерживал от участия в ней. Его более занимали и задевали за живое отзывы людей, которых он привык уважать с первых лет своего вступления на литературное поприще. Так, чрезвычайно интересно письмо его к П.А. Катенину, января 1825 года, в котором он возражает против замечаний Катенина на его комедию. Считаем нужным привести это письмо целиком, так как оно содержит взгляд на «Горе от ума» самого автора.
«Критика твоя, хотя жестокая и вовсе не справедливая, принесла мне истинное удовольствие тоном чистосердечия, которого я напрасно буду требовать от других людей; не уважая искренности их, негодуя на притворство, чорт ли мне в их мнении? Ты находишь главную погрешность в плане, – мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению; девушка, сама не глупая, предпочитает дурака умному человеку (не потому, чтобы ум у нас, грешных, был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противоречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет за то, (что) он немножко повыше прочих; сначала он весел, и это порок: «Шутить и век шутить, как вас на это стянет!» Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей доли той черты! Его насмешки не язвительны, покуда его не взбесить, но все-таки: «Не человек – змея!» А после, когда вмешивается личность, «наших затронули», предается анафеме: «Умереть рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» Не терпит подлости: «Ах! Боже мой, он карбонарий!» Кто-то со злости выдумал о нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют. Голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой, собственно, он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем наплевал в глаза и был таков. Ферзь тоже разочарована на счет своего сахара медовича. Что же может быть полнее этого?
«Сцены связаны произвольно». Так же как в натуре всяких событий, мелких и важных; чем внезапнее, тем более завлекают в любопытство. Пишу для подобных себе, а я, когда по первой сцене угадываю десятую, раззеваюсь и вон бегу из театра.
«Характеры портретные. Да! и я коли не имею таланта Мольера, то по крайней мере чистосердечие его; портреты и только портреты входят в состав комедий и трагедий, в них, однако, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь. Вот моя поэтика; ты волен просветить меня, и, коли лучше что выдумаешь, я позаймусь от тебя с благодарностью. Вообще я ни перед кем не таился и сколько раз повторяю (свидетельствуюсь Жандром, Шаховским, Гречем, Булгариным etc. etc. etc.), что тебе обязан зрелостью, объемом и даже оригинальностью моего дарования, если оно есть во мне. Одно прибавлю о характерах Мольера: «Мещанин во дворянстве», «Мнимый больной» – портреты, и превосходные; «Скупец» – Антропос собственной фабрики, и несносен.
