Тем не менее наши с Галиной отношения продолжались. И вот однажды я участвовал в какой-то московской телевизионной программе, которая попалась на глаза Леониду Ильичу. Он, увидев, что я в Москве, возмутился. У меня было освобождение от армии — белый билет. Но на следующий день после передачи у меня появился нарочный с повесткой, подписанной главвоенкомом Москвы, чтобы я срочно явился на переосвидетельствование. Притом не то чтобы явился тогда-то, а должен был одеться и немедленно ехать вместе с этим военным. И меня повезли куда-то за пределы города. Я поинтересовался, куда мы едем. Говорят: «В Подольск». — «Почему в Подольск?» — «Там главный госпиталь Московского военного округа». Меня положили на обследование. Лимфаденит на шее был неизвестного происхождения, но в моменты обострений давал о себе знать. Но в данный момент, как нарочно, обострением и не пахло. Когда врачи совершали обход, они понять не могли, в чем дело, пугали: «Мы будем делать вам операцию». — «Какую операцию? У меня ничего не болит». — «Вот документ, вас необходимо переобследовать». Это следовало понимать как угрозу вынести вердикт, что я годен. Мой отец обращался к главвоенкому Москвы, тот говорил: «К сожалению, я не могу вам помочь». Эмиль Теодорович был знаком и с Малиновским, тогдашним министром обороны. Министр принял отца, но прямо ему сказал: «Извините, это не в моей компетенции». Впрочем, в медицинской комиссии оказались смелые и приличные люди, которые подтвердили мою негодность к несению службы. Тем не менее белый билет мне уже не вернули, а выдали обыкновенный красный с отсрочкой на год.
Бедного Фрадкиса еще после сочинских гастролей вызвал в Комитет полковник с выразительной фамилией Сыщиков, который его ругал и стращал. Фрадкис плакал. Не знаю, чем бы закончилась их семидневная беседа, если бы не вмешалась Галя и не умолила отца приказать, чтобы администратора оставили в покое — он-то в чем виноват? Сыщиков сказал на прощание Фрадкису: «Ты учти, мы знаем, когда Аденауэр в сортир ходит, поэтому все твои действия мы будем знать еще лучше. Чтобы ты забыл, кто она такая, и ни во что не вмешивался…» На что трусливый Фрадкис начал свой монолог словами: «Я никогда не сомневался, что наши доблестные органы государственной безопасности…», но Сыщиков его перебил: «Пошел вон, жидовская морда».
Наш недолгий брак занимал и иностранные средства массовой информации — о нас с Галей говорили и Би-Би-Си, и «Голос Америки». И мы с отцом, на всякий случай, три года оставались невыездными в капиталистические страны.
Наши отношения закончились как бы сами собой. С такими вот преградами и препятствиями прошло четыре года. Я в постоянных гастролях. Встречи в выходные дни — и полеты ради них за несколько тысяч километров — разве это нормальная жизнь? Осенью шестьдесят четвертого Галя мне позвонила. Отставка Хрущева, Брежнев стал первым лицом в государстве. Она всегда обо мне заботилась — и дала понять, что нам нужно заканчивать наши отношения. Да и я был к этому уже готов.
Но сейчас хочу сказать о ней не только как об очаровательной женщине — я запомнил ее человеком чрезвычайно демократичным, который, встречаясь с людьми любого уровня, никогда не кичился своим положением, никогда не пытался стать над людьми.
Однажды на премьере в каком-то, уже забыл, московском театре встретился нам популярный Евгений Моргунов. Я познакомил его с Галиной. Она, протягивая руку, назвалась: Брежнева. Он мгновенно отреагировал — представился: Сталин! Сделал вид, что не понял, кто перед ним… Но большинство моих знакомых, разумеется, пытались через меня обратиться к Гале с просьбами. И если люди того стоили, она соглашалась иногда передать отцу их письма. Я рад, например, что косвенно посодействовал вселению Театра миниатюр в сад «Эрмитаж»…
Писатель-юморист Владимир Соломонович Поляков в годы войны служил вместе с Брежневым — и жаждал восстановить знакомство. К тому времени он ушел из завлитов Аркадия Райкина и организовывал свой театр, где, между прочим, непродолжительное время работали Высоцкий и Марк Захаров. Полякова называли заслуженным строителем. Каждой жене он строил кооперативную квартиру — и при неизбежном разводе оставался без жилья. Мы с Галей часто встречались у легендарной московской дамы Веры Эдуардовны (матери клоуна Андрея Николаева), жившей рядом с Елисеевским магазином. У нее тогда и квартировал бывший возлюбленный хозяйки Владимир Соломонович. Как-то он вышел ко мне на кухню, где изложил свою просьбу — напомнить о нем Брежневу. Галина напомнила — Леонид Ильич разрешил дать сослуживцу-юмористу свой прямой телефон. Поляков с ним созвонился — и театр его получил помещение в саду «Эрмитаж».
В последние годы ее жизни мы мало общались — ну, разве изредка по телефону. Но когда ее обвиняли и обвиняют во всех страшных грехах, я не верил и не верю. Конечно, с годами она менялась — власть, положение, особенно когда отец стал первым лицом в государстве, не могли не повлиять. Со всех сторон подхалимаж, неискренность, заискивание… Она работала в АПН в начале шестидесятых. И я помню, например, как в комнате (не в отдельном кабинете), где она сидела, мы выпивали — и заглянул туда внезапно председатель правления АПН Бурков. И вместо того, чтобы возмутиться: «Как! В рабочее время вы пьете коньяк…», он стыдливо, спиной, по-японски вышел, сказав: «Извините, пожалуйста». Галина, конечно, пригласила его к нам присоединиться, и Борис Сергеевич, обрадованный вниманием, присоединился… И когда я слышу эти истории про бриллианты, Чурбанова, Цыгана и прочем — не верю до конца. Допускаю, что царствование отца испортило Галю, но не настолько, чтобы она стала совсем другим человеком. А если кто из мужчин и пользовался ее положением (не хочу вешать всех собак на Чурбанова — он и так пострадал, если не за всех, то за многих), то думаю, что в таких случаях мужчина и должен быть в большей степени ответствен.
…После истории с Галиной отец уже не доверял моей эротической самостоятельности, опасался, что в хаосе новых связей я снова поставлю под удар семью и, можно сказать, дело. Был, кстати, случай, когда увлекся я одной весьма экзальтированной артисткой — уехал с нею в Москву с гастролей, бросил работу. Меня вылавливали, возвращали…
Отец настойчиво подыскивал мне жену — и я, похоже, готов был сдаться.
Отец пригласил в свою программу молодую актрису Иоланту Ольховикову. Мы знакомы с детства, дружили — и не более того. Но родители считали нас самой подходящей парой. Иоланта — тоже из потомственной цирковой семьи. Дядя — знаменитейший Николай Ольховиков — о нем я обязательно расскажу обстоятельнее. Мать Виктория Леонидовна работала с пони и собаками и была замужем за известным куплетистом Николаем Скаловым. В пору моего детства он работал с очень смешным, толстым, талантливым Григорием Рашковским. И дуэт их гремел. Когда же Рашковский перестал выступать, мой тесть стал работать с комиком и солистом из оркестра Эдди Рознера Павлом Гофманом — более остроумным в жизни, чем на манеже…
