Но гложут и черные мысли. Каждый день, всякую минуту жандармы могут напасть на след складывающейся организации. Один неосторожный шаг, проникший провокатор — и все погибло.
Михайлов тушит свечи и осторожно подходит к окну.
Июльская ночь темна. Причудливые тени тянутся по брусчатой панели и напоминают уродливые химеры с фронтона Зимнего дворца. В лунном свете газовые рожки меркнут и кажутся холодными, лишенными пламени.
Михайлов вглядывается в тени. Где-то в подъездах, подпирая заборы, прячась за стволы деревьев, незримо торчат «котелки».
Он видел их не раз. Они сопровождали его друзей в прогулках по Петербургу, крались вслед, сторожили подъезды редакций. Он видел их двойников у крыльца дома Чернышевского. Они прислушивались к словам в ресторанах, клубах, частных домах.
Они всюду!
Михайлов с досадой на себя задергивает шторы.
Ужели сдают нервы?
Нет, просто невыносимо ожидание.
Нужно действовать. «Дело начинать!»
С этой мыслью он засыпает.
А через несколько дней, обеспокоенный, он пишет в Москву Всеволоду Костомарову:
«5 августа 1861 года
Дорогой друг Всеволод Дмитрич, тороплюсь послать вам хоть малую толику денег, сколько у меня есть. Мы сочтемся, когда вы пришлете что-нибудь в «Совр.». Извините, что сумма так ничтожна; я сам теперь, что называется, в тонких, а из конторы «Совр.» все разъехались. Кроме того, посылаю вам тетрадь из истории Шлоссера для перевода. Плата за перевод очень хорошая (хоть не могу определенно сказать), и вам немедленно по доставлении рукописи будут высланы деньги…Совсем не умею писать писем. Мне очень хотелось перетащить вас сюда, но в настоящую минуту ничего не могу придумать. Может быть, зимой это будет возможно, особенно если удастся мое намерение издавать газету… Я все еще один, Шелгуновы не приехали, и я жду их с нетерпением к 15 авг. До свидания, милый Всеволод Дмитрич. Будьте здоровы и, если вас не сердят мои краткие ответы, пишите мне. Я всегда рад вашим письмам и всегда рад исполнять ваши поручения, если только могу. Мне бы очень хотелось узнать от вас, сколько бы вам нужно было приблизительно иметь в месяц для жизни в Пб., с семейством, чтобы не терпеть лишения. Я имел бы это в виду, чтобы ухватиться обеими руками за первую возможность извлечь вас из Москвы.
Целую вас крепко. Мих. Михайлов».
* * *
20 августа в Петербург приехал Всеволод Костомаров. И сразу к Михаилу Илларионовичу.
Объятья, поцелуи!
Михайлов суетится вокруг дорогого гостя.
Чай? Кофе? Только что принесли горячие бублики от Филиппова…
Костомаров кисло улыбается, глаза его все время бегают, и с усеченного лба спадают тяжелые капли пота.
Он всем недоволен: правительством, манифестом, своим материальным положением и более всего своим братом Николаем.
— Чем же не угодил вам ваш братец?
— Он украл у меня автограф листовки «Барским крестьянам» и угрожает донести полиции…
Михайлов принял это известие спокойно.
Приглядываясь к Костомарову, он заметил, что тот привирает, стараясь его разжалобить. Не понравились ему и убегающие глаза собеседника.
Корректный, доверчивый, Михаил Илларионович инстинктивно чувствовал, что Костомаров чего-то не договаривает, чем-то встревожен, но пытается «произвести впечатление».
А впечатление было неважное, во всяком случае, куда более худшее, чем при первом знакомстве.
Но Михайлов далек от подозрений, и он давно привык терпимо относиться к недостаткам других. Сейчас Костомаров нужен революционерам, и если ему нельзя доверить тайну создающегося подполья, то, во всяком случае, он может быть организатором типографии, распространителем прокламаций. Потом он знает только о его, Михайлова, нелегальной деятельности. Ему очень немногое известно о Чернышевском, Шелгунове, Серно-Соловьевичах.
Костомаров откровенно клянчит деньги, даже не очень ссылаясь на расходы по созданию типографии.
Михаил Илларионович всегда готов помочь, но после поездки за границу у него ни копейки. И потом это хныканье просто бестактно: ведь и двух недель не прошло с тех пор, как он послал Костомарову последнее, что у него было.
Как назло, Чернышевский уехал в Саратов, тот достал бы денег! А теперь еще, чего доброго, Костомаров начнет отговариваться, заявит, что затяжка с печатаньем прокламации произошла именно из-за отсутствия средств. Ведь он привез только корректуру «Барским крестьянам». А «Солдатам»? Ее и не начинали набирать…
Михайлов не любит недомолвок, пусть Костомаров скажет прямо.
Но отставной корнет продолжает что-то бубнить насчет бедной мамы и заневестившейся сестры.
Михаил Илларионович протягивает Костомарову листовку «К молодому поколению».
— Прочтите, это самая последняя прокламация, и, как видите, она отпечатана, остается ее только распространить.
Михайлов, невольно впадая в тон намеков, не договаривает. Но и без того ясно, что прокламация «К молодому поколению» отпечатана, а вот «Барским крестьянам» — нет.
Костомаров читает долго.
И нельзя понять — одобряет он прокламацию или не согласен с ней.
Михайлов терпеливо ждет и про себя еще и еще раз отмечает, что Костомарова будто подменили и даже его неприятные черты лица теперь выглядят просто отталкивающе. Костомаров явно затягивает чтение, чтобы выиграть время, вызвать вопросы Михайлова и первому не высказываться. А там можно будет увести разговор и в сторону.
Но Михайлов спрашивает в упор: согласен ли Костомаров взять с собою в Москву 100 экземпляров этой прокламации и распространить ее в основном среди московского студенчества?
Костомаров не смотрит собеседнику в глаза. Нет, он возьмет только один экземпляр для ознакомления. Он боится брата, а 100 экземпляров от него не спрячешь.
И снова разговор возвращается к бедственному положению, в котором очутились он, Костомаров, и его семья.
— Если так будет продолжаться, — вдруг выпаливает корнет, — то я пойду в жандармы…
И умолкает на полуслове.
Михайлов ничего не отвечает.
Пауза затянулась. Костомаров уже жалеет, что сболтнул лишнее, и лихорадочно ищет путей отступления.
— Конечно, я хочу это сделать во вкусе Конрада Валленрода и, как тот литвин из поэмы Мицкевича, забравшийся в логово рыцарей, отомстить меченосцам из Третьего отделения, зная о них все.
Костомаров натянуто смеется.
Михайлов спешит попрощаться со своим гостем. Шутка шуткой, но от нее так и отдает полицейским остроумием.
Костомаров на следующий день уехал в Москву. Простились с Михайловым дружески. Михаил Илларионович ни словом не намекнул на вчерашнюю беседу и больше не просил Костомарова взять прокламации.
