Шелгуновы приехали в самом конце августа, к началу лекций Николая Васильевича.
И снова как будто отступила осенняя хмарь.
В квартире Михайлова светит солнце. Вечера проходят незаметно в беседах, воспоминаниях. Забегают «на огонек» друзья. Все находятся в каком-то «кипении». Шелгунов, тот просто уверен, что Россия стоит «накануне», и он не хочет опять ехать в Лисино, чтобы не пропустить «момента». Михайлов подзадоривает друга, но он и сам в душе уверен, что вот-вот начнется крестьянское восстание, и тогда долой эзоповский язык, маски благонамеренности и верноподданничества.
Ах, скорей бы уж наступило это 1 сентября! Не теряя ни минуты, он начнет рассылать прокламацию, и пусть она будет последней каплей.
31 августа, как всегда совершая утреннюю прогулку, Михайлов не может пройти мимо книжной лавки Кожанчикова на Невском. Собственно, он не собирался ничего покупать и зашел просто так, перекинуться несколькими словами с хозяином, навестить старого своего приятеля, приказчика в лавке — Василия Яковлевича Лаврецова.
Михайлов любил этого неугомонного библиофила, очень начитанного, прекрасного собеседника.
Ему он был обязан своей великолепной библиотекой.
На вопрос о том, есть ли что из новинок, Лаврецов разводит руками, то ли давая понять Михайлову, что для него ничего нет, то ли любезно приглашая к полкам, чтобы он посмотрел сам.
Отказать себе в удовольствии еще и еще раз прикоснуться к стеллажам, забитым книгами, Михайлов не может. Он осторожно снимает книги с полок, перелистывает, иногда прочитывает страницу, две. Ставит обратно, чтобы взять соседнее издание и заглянуть в него.
Такое общение с книгами стало привычкой, прелюдией к трудовому дню.
Кто-то входит и выходит из лавки, Михайлов уже ничего не замечает.
Не замечает он, как в лавке начинается какая-то суета.
Вдруг загремели ножны сабли, и голос, привыкший командовать, рявкнул почти над ухом поэта:
— Где тут проживает управляющий домом?
Михайлов оборачивается.
Жандармский офицер в штабных чинах, приземистый, с лицом, как-то странно перекошенным и изрытым оспой, внимательно глядит на Михайлова и проходит в дверь, указанную приказчиком.
Лаврецов стоит бледный, громко повторяя:
— Да ведь это Ракеев, Ракеев ведь!..
Оказалось, что жандармский полковник Ракеев арестовывал Лаврецова за нелегальное чтение лондонских изданий.
Михайлов не знает жандарма, да и что ему за дело до этого политического блюстителя в полковничьем чине? Через пять минут он забывает о нем.
Днем предстояло сделать так много.
* * *
Полковник Ракеев запыхался, поднимаясь по лестнице здания собственной его императорского величества канцелярии.
Управляющий Третьим отделением граф Шувалов уже собирался домой, когда в его кабинет нетерпеливо постучались.
— Войдите! — граф недовольно поморщился.
Будь это кто-либо иной, граф незамедлительно выгнал бы посетителя. Но Ракеев… Нет, полковник никогда не осмелится потревожить его сиятельство по пустякам.
Ракеев никак не может отдышаться. Его лицо, изрытое оспой, напоминает лунные вулканы.
— Ваше… ваше сиятельство!.. Прошу прощения, ваше сиятельство, что осмелился задержать вас. Но сочинитель Михайлов в столице, ваше сиятельство!
«Сочинитель Михайлов в столице», — граф опустился в кресло.
— Отдышитесь, полковник! Вы и впрямь уверены, что Михайлов не за границей, а в Петербурге?
— Ваше сиятельство, сегодня днем я столкнулся с ним в книжной лавке Кожанчикова.
* * *
Он так ждал этого дня. Подгонял время… И вот, пожалуйста, как будто они подслушали его мысли.
Михайлов сидит в кресле и с удивлением рассматривает свой кабинет. В нем все разбросано, перевернуто, валяется в беспорядке. И это у него, такого аккуратиста?
В кабинете стоит тяжелый запах крепких папирос, кожи и чего-то неуловимого, но неприятного.
Открывается дверь с половины Шелгуновых. Николай Васильевич входит бледный. Не замечая Михайлова, идет к камину. Потом останавливается, и улыбка сгоняет бледность с лица.
— Ты… ты здесь?
Шелгунов порывисто бросается к Михайлову, обнимает его и молчит. Михаилу Илларионовичу спазмы сдавливают горло.
Шелгунов был уверен, что его уже забрали.
— Люденька, Люденька, идите скорее сюда!
Шелгунова останавливается в дверях кабинета.
Глаза полны слез и смеха, счастливого смеха.
Опомнившись, она торопливо подходит к окну, распахивает его, и комната наполняется свежими ароматами прохладного дня ранней осени.
— О чем тебя спрашивали? Не нашли ли чего, почему был обыск?..
Шелгунов теребит Михайлова, но тот только смеется в ответ. Шелгунов бросается к камину, отбрасывает кресло, запускает руку в топку, качает головой и разводит руками, вымазанными сажей и пеплом.
Листовки целы.
Михайлов рассказывает, как полковник Ракеев и полицмейстер Золотницкий ворошили своими лапищами письма, бумаги, книги и спрашивали: «А это что-с?», «Да нет ли у вас чего?»
Чтобы скорее отвязаться от них, он сам дал им Прудона, берлинское издание Пушкина с «Гавриилиадой».
— И представьте себе, — оживился Михайлов, — полковник Ракеев, этот жандармский Квазимодо, расчувствовался. «Пушкин! — воскликнул он. — Это, можно сказать, великий был поэт. Честь России!.. Да-с, не скоро, я думаю, дождемся мы второго Пушкина! Как ваше мнение?»
Михайлов уморительно подражал жандарму. Смесь светской непринужденности и строевой выправки в его изображении была столь комична, что Шелгуновы в восторге хлопали в ладоши.
— Но вы только подумайте, этот сыскной енот смел к тому присовокупить, что и он лицо, так сказать, историческое. Позвольте, позвольте… ага! Он заявил так: «А знаете-с! Ведь и я попаду в историю! Да-с, попаду! Ведь я-с препровождал… Назначен был шефом нашим препроводить тело Пушкина. Один я, можно сказать, и хоронил его… Да-с, великий был поэт Пушкин, великий!..»
— И, что занятнее всего, — уже разошелся Михайлов, — оба полковника, слыша в соседней комнате стук чашек и ложек, напрашивались на чай. Как бы не так, я остался глух и нем к их намекам.
— Михаил Илларионович, вы немедленно должны идти в Третье отделение к самому Шувалову и требовать объяснения…
— Я тоже об этом подумал!
* * *
Полковник Золотницкий был несказанно удивлен и даже встревожен, встретив Михайлова в приемной Шувалова.
— Зачем вы? Ведь ничего у вас не нашли? Разве вас призвали сюда?
Михайлов был отменно вежлив, но остался и дождался приема.
