Когда старшая дочь тетки Муры Витя прибежала к ним и предложила перебраться на Пушкинскую, чтобы там как-то спрятаться, «уж русское дворянское гнездо на еврейскую тему вне подозрений!», то старшая из сестёр, Ирина, просто показала на соседнюю комнату, где лежала раненая Лиза. Она то теряла сознание, то ненадолго приходила в себя, и перетаскивать её через полгорода было невозможно: транспорта не было никакого, да и по дороге на Пушкинскую тяжело раненная могла умереть. «Поэтому – сказала старшая тетка – и речи не может быть о том, чтобы на Пушкинскую».
К тому же в дедовском доме, в квартире эвакуированной генеральской дочки Маши Севостьяновой, поселился немецкий полковник. Витя сказала, что этот полковник не опасен – ведь не эсэсовец, а авиационный инженер из старинной немецкой интеллигенции, и она, хорошо знавшая язык, с ним успела уже довольно близко познакомиться и о многом поговорить долгими вечерами.
Но весь этот разговор ни к чему привести не мог: сестры настаивали на том, что тащить Лизу – безумие.
Тётка Ирина еще сказала, что ежели что, то они покажут документы о том, что, мол, крещёные. На это Витя возразила, что это при царе они были крещёными, а для фашистов, как и в СССР, они еврейки и точка, что в паспортах и значится.
К тому же была какая-то надежда, что в дом могут и не зайти: в том подъезде длинного двухэтажного дома, где они жили, нижний этаж был занят давно закрытой музыкальной школой, а на втором этаже была одна только их квартира. Правда эмалированные белые таблички частных врачей продолжали красоваться у подъезда. [17]
Соседи из другого подъезда рассказали потом, что через три недели всем евреям приказали «явиться с вещами (8 кг. на человека) на Театральную площадь». Тётя Ирина тут же сообщила коменданту квартала, или как он там назывался, что к ним, крещёным, это распоряжение не относится.
Уж лучше бы она ничего не сообщала: уже через час, как рассказали потом те же соседи, пришли два полицая из комендатуры и увели двух сестёр, бросив третью, тяжело раненную, одну в пустой огромной квартире.
С Театральной площади всех евреев увезли в фургонах неизвестно куда.
И всё. А ещё раньше от Мишлин Маркус, французской жены младшего материного брата Изи, пришло письмо из Парижа на новосибирский адрес дяди Лёвы. Она сообщала, что Изя попал в облаву на Елисейских полях: был схвачен на улице лавалевской полицией, депортирован и, видимо, погиб неизвестно где.
На все эти новости бабушка Анна Павловна отреагировала одной фразой: «С большевиками было, конечно, паршиво, что евреям, что дворянам, но всё же хоть не убивали».
«Нина первая» (1944-1945)
Первый роман.
Ростов. Лето 1944 года. Старшая группа детдома – шесть девочек, четыре мальчика. Тринадцать – пятнадцать лет…
– Новая воспитка пришла, рыжая какая! Ух! – задыхаясь от новости и сотрясая угольно-чёрной густой гривой, сообщила Майя.
За Майей почти сразу вошла и новая воспитательница. Весёлая живая женщина, высокая, крупная и действительно рыжая, но не огненная, а скорей каштановая. Самое удивительное было отсутствие «причёски»: просто волосы распущены по плечам. В 1944 так не ходили. Вошла, представилась своей новой группе, сказала, что по профессии она – учительница литературы в старших классах.
– Ну что, ребята, пора и на пляж?
Мы загудели.
Пляж был не очень-то близко. Сначала надо было идти по улице километра полтора до временного моста, потом на ту сторону Дона, и ещё от моста в обратную сторону. По обычаю сопровождающую воспитательницу кто-нибудь из нас перевозил на лодке.
Оказалось, что Нина Николаевна об этом знает:
– Идите. А меня повезёт… – она оглядела нас четверых, скользнула взглядом по двоим тринадцатилетним, потом чуть задержала глаза на толстом Чурилине и улыбнулась: «А ты, в кудряшках, наверное, Бетаки?» Я безмолвно кивнул, чуть смутившись. – «Вот, он сегодня меня и повезёт». Я поспешно опять кивнул – жуть как понравилась мне эта рыжая. Она казалась совсем не взрослой, несмотря на должность, на рост, на возраст… Всю дорогу я смотрел, смотрел – уставился и не думал даже, что неприлично.
– Ну что ты глаз не сводишь?
Я промолчал, наклонил голову… Если бы она догадалась, что я глазами пронизывал её платье – а какая она там. А может, она и заметила, что я ее раздевал взглядами десятки раз подряд, все время, что мы переправлялись…
Мы вылезли из лодки, и я вытянул лодку повыше на песок. Пока трудился – воспитательница уже оказалась в ярко-голубом купальнике. Прямо под платьем он у нее и был.
– Ну так что ты глаз не сводишь? – повторила она, слегка красуясь. – Так на женщин смотреть нехорошо, тебе ведь четырнадцать и то непол…
– Через два месяца…
– Ладно, погоди, раз так – поговорим, но – потом, а то скоро все придут, – засмеялась она, – вот накупаемся, все они пойдут через мост, и тогда…
В этом «тогда» я не угадал обещания: поговорим, мол, и поговорим, я никак не ждал такого молниеносного развития событий…
Прошло часа полтора. Все накупались и ушли обратно, а я нерешительно стал сдвигать лодку…
– Постой, не в лодке же!…
Она стоит прямо против меня.
На полголовы выше.
Молча смотрит.
– Простите, что я тогда так на Вас уставился… – я не нашел никакой лучшей фразы, чтобы начать разговор…
– Да всё и так ясно – на этот раз Нина Николаевна не улыбалась – ты ведь, наверняка, никогда ещё женщин близко не видел?
– Одетых видел – осмелел я – и даже в купальниках…
– А без купальников?
Она откровенно потешалась над моей растерянностью – а я вдруг отважился:
– А вот если бы вы это (указал я на лифчик), если б вы это сняли… Ну пожалуйста, хоть это…
Пауза.
Может быть ее рассердила моя наглость?
Да нет же, вовсе нет!
Она взяла меня за руку:
– Хочешь, чтоб сняла? Да ведь малолетний ты, страшновато. А?… И глянув мне в нахмурившееся разом лицо, вдруг просияла: «Ладно, идём!»
Мы углубились в камыши… Да долго ли ещё идти и дрожать? И вдруг: «Н-ну – чего же ты такой застенчивый?» И руки положила мне на плечи. Смотрит чуть сверху, со своего роста…
– Сами знаете…
Она добро, весело засмеялась:
– Ты мне тоже очень нравишься, правда, – ну, иди ближе, ближе – только прошу тебя, не стесняйся, а то ведь и я застесняюсь, и что же тогда?…
Тут она вдруг оказалась без лифчика и тут же, словно чтобы я не успел всю ее разглядеть, прижала меня к пружинящей и уплывающей груди. Обхватила обеими руками затылок, наклонила лицо, сильно и глубоко поцеловала, шевеля упругим языком мои губы… Я почувствовал что-то вроде головокружения… Она двумя руками спустила с меня трусы – глянула волчьим быстрым взглядом – а ты и верно уже совсем не малыш… Потом скинула свои трусы, и меня ослепило рыжее.
