— Всё же мне странно, что вы так упорно не хотите взять меня с собой. Я езжу к вам больше года и до сих пор ещё не видел, как живут ваши негры.
— Как и всюду. Там совершенно не на что глядеть. Ничего интересного.
— Вы упрекнули меня в том, что я оставляю белые пятна в своих рассказах о доме, о семье. А сами тут же окружаете покровом тайны какой-то пустяк.
— Здесь нет никакой тайны. Простоя… — Марта досадливо поморщилась, потом посмотрела на него с вызовом и сказала: — Впрочем, как вам будет угодно.
Приподняв край платья, она осторожно спустилась по ступеням веранды и направилась к просвету в кустах. Джефферсон, секунду поколебавшись, пошёл за ней. Он и сам не знал, что им двигало — любопытство? упрямство? Пойти открыто наперекор её желаниям — до сих пор он на такое не решался.
Тропинка шла сквозь цветущий шиповник и вся была усеяна розовыми лепестками. Потом она круто нырнула вниз, под ивовые ветки, дальше открылись выжженный и вытоптанный луг, колодец, два высоких вяза и под ними — скопление дощатых лачуг. Низкие двери, низкие крыши, крохотные дворики с двумя-тремя грядками, в лучшем случае с кустом смородины, кое-где куры. Куры, кошки и дети — больше ничего живого. Всё казалось каким-то нарочито уменьшенным, детским. Только рубахи и штаны, сушившиеся на верёвках, выпадали из общего масштаба, казались непомерно большими.
Марта свернула к крайней хижине, сердито покосилась на Джефферсона и вошла. Дверь была как раз по её росту, ему же пришлось сильно пригнуться. Зато внутри, когда он распрямился, между макушкой и потолком ещё остался целый дюйм.
Нет, грязи он не заметил. Всё было выметено, протёрто, поверхность стола выскоблена ножом, горшки, кастрюли и сковородки начищены. Под полкой висело чисто выстиранное полотенце с незатейливой вышивкой по углам, на стенах кое-где приклеены раскрашенные картинки и ярлыки от английских товаров. В щелях торчали пучки полыни — защита от насекомых. Бросались в глаза несколько предметов, совершенно необычных для негритянской хижины: зеркало в раме, фарфоровая чашка, свеча в канделябре. Всё это были несомненные знаки особого хозяйского благоволения.
Светлокожая мулатка лет тридцати пяти поднялась им навстречу от громоздкой ручной мельницы, стоявшей в углу.
— Бетти, этот джентльмен наш друг, — сказала Марта. — Можешь не тревожиться, он не собирается никого покупать. Просто хотел взглянуть, как вы живёте.
— Я сразу узнала мистера Джефферсона, Патти, золотко моё. Чтобы такой видный джентльмен ездил к нам целый год, а мы бы ничего о нём не знали — это уж надо быть совсем слепыми и глухими.
— Да уж, от вас мало что скроешь. Как нога?
— Болит — мочи нет. Под коленом вспухло и кожа так натянулась, что стала белее твоей. Наверное, гной. Зато я точно узнала, кто наслал на меня порчу. Криворожая Лилиан. Когда выздоровею, поймаю её, зажму голову под мышкой и начну вырывать волосы — вот так! вот так!
В движениях её было столько скрытой внутренней силы, что казалось, будто она сама немножко опасается дать себе полную волю, чтобы не оторвать голову этой несчастной Лилиан совсем.
— Очень ты стала грозная, Бетти Хемингс. Иди-ка лучше сюда к свету. Я сделаю тебе повязку из донника.
Бетти, хромая, подошла к топчану, уселась и без смущения выпростала из-под платья ногу, обнажив её почти до бедра. Марта поставила рядом уже остывшую миску, достала размокший свёрток с травой, подула на него и принялась осторожно укладывать на опухоль.
— Джеймс! — рявкнула вдруг Бетти. — Хватит там бездельничать. Ну-ка, берись за работу.
Негритёнок, таившийся до этого в каком-то укромном углу, одним прыжком перелетел к мельнице, ухватился за рукоятку и с натугой начал вертеть её. Тонкая струйка маисовой муки потекла в подставленный внизу кувшин.
— А что, Бетти, — спросил Джефферсон, — всякая болезнь бывает от порчи и дурного глаза?
— Отчего же ещё?
— Священники учат, что все несчастья Бог посылает нам за грехи.
— Может, оно и так, да только последний месяц у меня никаких грехов не было. Ничего я не крала, никого не обманывала, хозяев слушалась. Вроде бы не за что было Богу так меня карать. Ой, больно!
— Терпи, — сказала Марта, осторожно подсовывая бинт под мощное шоколадное колено.
— В Библии сказано, что первородный грех Адама и Евы лежит на их потомках до скончания веков.
— Ну, мистер Джефферсон, сэр, ведь Адам и Ева были белыми. Если б только в них было всё дело, чёрные давно бы должны оказаться в раю. Нет, у нас рассказывают, что всё зло на земле пошло от мясной кости.
— Вот как?
— Будто при сотворении мира назначено было состязание в скорости между псом и жабой. И такое условие: победит пёс — жить людям счастливо и безмятежно, победит жаба — все погрязнут в грехах, заботах и болезнях. Никто не беспокоился за исход этих скачек, так все были уверены в том, что пёс победит. Но вот пустились они, и пёс сразу обогнал жабу, но тут заметил здоровую мясную кость, накинулся на неё, начал грызть, сосать, рычать, чавкать. А жаба тем временем ни на что не отвлекалась, ползла себе и ползла, болотная тварь, и первая приползла к конечному столбу. С тех пор и лежит на всех нас проклятие, с тех пор и живём в горе да болезнях.
Она осторожно потрогала наложенную Мартой повязку, потом любовно погладила себя по ляжке и нехотя опустила подол платья.
— Спасибо тебе, Патти, золотко моё. Если б мне ещё найти заговоренный зуб бобра, я бы уже завтра была здорова.
— Ох, Бетти Хемингс! Как родилась ты язычницей, так, видно, в суевериях своих и помрёшь.
— Похоже, что так. А почему это с утра такая тишина в верхнем доме?
— Отец с сестрами поехали в Уильямсберг. Будут покупать приданое для Тибби.
— Скоро мистер Вэйлс совсем один останется. Все разлетятся из дома.
В это время детские голоса, приглушённо доносившиеся с заднего дворика, приблизились, сделались явственными, и двое детей, мальчик и девочка, ввалились в комнату, крича наперебой:
— Мама, мама! Питер проснулся в люльке, Питер плачет, мама! Иди скорей.
Вид постороннего не очень смутил их. Мальчик, которому было лет восемь-девять, смело подошёл к Марте и, улыбаясь, протянул ей на ладони главное своё сокровище — улитку, укрывшуюся в радужном витом домике.
Джефферсон всмотрелся в светлокожее лицо мальчика, в тонкий с горбинкой нос, потом перевёл взгляд на Марту, снова на мальчика и почувствовал, как жаркая волна начинает заливать ему шею, лоб, щёки. У девочки лицо было слишком детским, неоформившимся, но сходство мальчика со старым Вэйлсом было разительным.
