с которым он был в большой дружбе. Н. чрезвычайно был удивлен этим рассказом и до того волновался, что разразился целым потоком упреков по адресу Чернышевского, находя в его теперешних взглядах явное противоречие с его же собственными как философскими, так и политико-экономическими произведениями. Н. ссылался на его материалистический трактат «Антропологический принцип в философии», где Чернышевский является ярым приверженцем крайнего материализма, и на его статьи об общине, где он отстаивал то положение, что в развитии общественной жизни возможны и скачки – переходы из одной стадии в другую, минуя промежуточную стадию (развитие аграрных отношений согласно гегелевской триаде), – тогда как теперь-де Чернышевский является своего рода «постепеновцем». Скориков защищал Чернышевского, указывая на то, что это противоречие лишь кажущееся, но споры ни к чему не вели, и Н. выразил настойчивое желание лично увидеть Н. Г. и поговорить с ним на эту тему.
Разговор состоялся, видимо, достаточно бурный, поскольку Ольга Сократовна, старавшаяся на старости лет о муже заботиться, «Чрезвычайно чуткая ко всему, что касалось спокойствия Н.Г., О. С. быстро вскочила и вышла в гостиную. Минуты через две она вернулась. “Ну, Н. Ф., – обратилась она ко мне, – если только вы будете приводить с собой таких господ, так у Н.Г. нервов не хватит… Ваш приятель неприятно действует на Н.Г. …Я сейчас прекращу их спор…”» [427] И отправила Назарова домой, сказав, что НГ вредно волноваться.
«У Н.Г. было нахмуренное потемневшее лицо, какого я у него никогда не видел. Однако он любезно простился с нами и проводил нас до передней.
– Нет, я положительно не могу согласиться со взглядами Н.Г. на нелегальный образ действий, – сказал мне Н., когда мы вышли на улицу. Я не отвечал ему, и мы молча расстались. Вскоре я получил ответы на мои письма от товарищей. В некоторых из них высказывалось удивление, в других упреки по адресу Чернышевского, изменившего якобы своим прежним взглядам, в третьих – мнения о Чернышевском как о безупречном теоретике, но плохом практике, в четвертых, наконец, чересчур резкие отзывы, доходившие до того, что Чернышевского называли выжившим из ума стариком, у которого Сибирь и каторга отняли все… Как на доказательство ссылались на статью Чернышевского “Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь”, под псевдонимом “Старый трансформист”, как слабую и неудачную вылазку против Дарвина, далеко не напоминающую прежнего Чернышевского… После этого долго я не заглядывал к Чернышевским, испытывая в душе раскаяние за огорчение, причиненное мною и моим приятелем О. С. и Н. Г.» [428] Верность своим идеям, разъяснение их, попытка уйти от иллюзий, освобождение от мнения толпы не было понято молодежью. Ее уже перепахал непонятый ею роман «Что делать?»
Последний год и последние слова
С июля 1888 г. губернатором Астрахани был назначен новым императором князь Л.Д. Вяземский, генерал от кавалерии, человек и роду хорошего, хотя и захудалой ветви, и интеллигентный. Все-таки Вяземские есть Вяземские. За оборону Шипки Вяземский получил золотую саблю с надписью «За храбрость» (17 сентября 1877 г.) и другие ордена, человек был смелый и понимавший честь России. «Благородный человек», – написал о нем Чернышевский (XV, 879). Впоследствии, уже в начале ХХ века, член Государственного совета. Тем временем сразу после перевода НГЧ в Астрахань А.Н. Пыпин и М.Н. Чернышевский в 1885 г. подали прошение на имя императора о переводе НГЧ в Саратов, но Министерство внутренних дел ответило, что, мол, преждевременно. Сам Чернышевский стоял на своем – ни о чем не просил. Никогда и не о чем. Этим чувством собственного достоинства, если искать параллели в русской истории, обладал герой, о котором вспомнил в эмиграции Бунин – святой князь Михаил Черниговский, который не поклонился. Бунин: «Есть еще нечто, что гораздо больше даже и России и особенно ее материальных интересов. Это – мой Бог и моя душа. “Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!” Верный еврей ни для каких благ не отступится от веры отцов. Святой Князь Михаил Черниговский шел в Орду для России; но и для нее не согласился он поклониться идолам в ханской ставке, а избрал мученическую смерть» [429]. Бунин делил русский народ на наследников Каина и Авеля: «И вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне <…> ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее».
Выросший в доме протоиерея, впитавший в себя основные христианские смыслы, которые звучат во всех его текстах, он на многое готов был ради России, ради России он не эмигрировал, но христианская честь значила для него больше. И больше всего его угнетало, что не видел он в окружающей России этих божественных смыслов. Как писал Чернышевский в одной из последних своих статей «Не начало ли перемены?», народ делится, условно говоря, на наследников Каина и Авеля, причем «каинитов» большинство.
Как пишет А.А. Демченко, 28 марта 1889 г. М.Н. Чернышевский возобновил ходатайство об отце. Прошение написано на имя министра внутренних дел. Главное место здесь отведено описанию состояния здоровья Чернышевского. Астрахань названа «одной из наименее благоприятных в санитарном отношении местностей России», «климат астраханский, – писал М.Н. Чернышевский, – уже успел оказать в течение пяти лет свое влияние и на здоровье моего отца, а также и на здоровье моей матушки, никогда не отличавшейся здоровьем. <…> Дальнейшее проживание в Астрахани представляет для моей матушки самую серьезную опасность, угрожая прямо ее жизни». Он просил о переводе отца «в родной его город Саратов, куда имела бы возможность переселиться и больная моя матушка». В тексте прошения властным красным карандашом отчеркнуты два места, где говорится о возрасте Чернышевского («отцу моему уже шестьдесят первый год») и о Саратове. Сын добавил, что его отец в настоящее время «желал бы посвятить свои силы изучениям историческим, философским и историко-литературным. Но для такого труда, – прибавлял сын писателя, – необходимы серьёзные пособия и исторические материалы. Таких пособий Астрахань иметь, конечно, не может».
И вот 14 июня пришла распорядительная бумага из Петербурга, и князь Вяземский немедленно отправил Чернышевскому собственноручную записку: «14 июня 89. Милостивый государь,
Николай Гаврилович, особенно сожалею о том, что Вы не застали меня именно сегодня, т. к. имел сообщить Вам приятную новость: Вам уже разрешено переехать в Саратов. Хотел сегодня же сообщить Вам это известие письменно, всегда готовый к
услугам
Ваш кн. Вяземский».
27 июня Чернышевский перебирается в Саратов, где прожил всего четыре месяца. Но он продолжал писать, переводить, а для нас важно то, что он успел рассказать
