Позавчера в Большом Кремлевском на приеме был конфуз: Лиз Тейлор и Лолобриджида явились в одинаковых платьях от Диора, как будто купленных в одной секции ГУМа. Возле них началось столпотворение, все хотели увидеть их поближе. Много смеялись и они тоже — что им еще оставалось делать? Рассказывали, что однажды Тамара Макарова пришла на прием и увидела даму, на которой было платье из той же материи, что на ней. Она тут же повернулась и исчезла. А эти звезды только смеялись, а Фурцева им почему-то шутливо грозила пальцем, криво усмехаясь. Сегодня на пресс-конференции сказали, что Тейлор подала в суд на Диора. Нам бы ее заботы.
1962
Мне позвонил мой приятель, переводчик Наум Гребнев, и пригласил проехаться с Анной Ахматовой погулять! Какой подарок судьбы! Он иногда возит ее подышать воздухом в Переделкино. Мы заехали за ней куда-то за Сокол, она остановилась там у Марии Петровых. Наум погудел и Ахматова вышла.
…Вместо красавицы с портрета Альтмана, где «спадая с плеч, окаменела ложноклассическая шаль», вместо узкой юбки, «чтоб казаться еще стройней», вместо пера, задевшего «о верх экипажа», я увидел грузную старую женщину в черном бесформенном пальто и ботах, с палкой — чтоб не сказать с клюкой. Она тяжело дышала, пока мы помогали ей сесть в машину. «О встреча, что разлуки тяжелее!» Ехали молча.
В Переделкино мы остановились у опушки леса, где дорога спускается к озеру. Вышли из машины и стали прогуливаться, часто останавливаясь из-за отдышки Анны Андреевны. Разговорились. Я спросил о Цветаевой и мы были удивлены, что они в сущности, знакомы были мало. «До эмиграции я видела ее на одном литературном вечере в Москве, она была в публике. Я не знала, как она выглядит, мне ее показали. Просто я ее увидела, и все». О двух московских встречах перед войной она умолчала, но мы уже знали о них. Ей, видимо, не хотелось разговаривать и она попросила Наума прочитать свои переводы, он только что перевел Кулиева.
Обратно ехали мимо уродливых, унылых новостроек и Наум спросил: «Как вы думаете, почему строят так некрасиво?» — «Я думаю, то, что сделано человеческими руками — красиво, а что машинами — некрасиво» и добавила, что все равно приветствует эти некрасивые дома, что она «хрущевка», потому что он «всех выпустил и расселил». Разговор перекинулся на Ленинград. Ахматова сказала, что начала было писать воспоминания о Петербурге, но в это время ей попались мемуары Стравинского, где он описывает город и по цвету и по запаху, т. е. так, как хотела написать Ахматова. И тогда она бросила эту затею: «Переписывать его — не моя очередь».
Вернувшись в город, я попросил Анну Андреевну надписать мне репродукцию Альтмана в сборнике стихов, изданных в Берлине, в двадцатых годах.
— «Малознакомым не делают именную надпись, не правда ли?» И написала: «Анна Ахматова, Покров 1962, Москва». Я поблагодарил.
1963
В среду ездили снимать новую гостиницу для киножурнала. Директор все нам показал и сказал, что бидэ установлены во всех ванных комнатах. Потом директриса нашей группы, дама лет пятидесяти, спросила меня: Что он там сказал установлено в ванных комнатах?
— Бидэ.
— А что это?
Ну, я объяснил. А оператор еще и изобразил.
— Да нет, Вась, я тебя серьезно спрашиваю.
1965
Съемка Софи Лорен во Дворце спорта в Лужниках. Прямо в спортивную раздевалку вкатилась машина с итальянскими посольскими чиновниками и конечно с Александровым, за нею министерская «Чайка» с Софи Лорен и Карло Понти. Он ей по пояс. Софи в светлозеленом кружевном платье с голой спиной, меховую накидку волочит по полу. Остановили «Брак по-итальянски», чтобы она вышла на сцену. Увидев из-за кулис гигантский переполненный зал, она задрожала от волнения и стала мелко креститься. «Что я им скажу?» — «Чтобы иметь успех, вам не надо ничего говорить, достаточно только появиться», — успокаивал ее Александров, а Карло Понти гладил ее по голове и что-то нашептывал. Когда она вышла, поднялся такой рев, будто забили гол. «Меня никогда не приветствовало сразу такое количество людей», — сказала она потом. Я вручил ей огромный букет оранжевых лилий, купленных днем на центральном рынке на свои кровные, она пролепетала несколько слов, встреченных шквалом аплодисментов, Хавчин все, что мог снял, и сеанс продолжили. А она измученная, села в кулисе и стала смотреть свой фильм, который, оказывается, не видела. Понти объясил репортерам: «Сразу по окончании съемок она улетела в Лондон, снималась там, оттуда прилетела сюда». И вот тут, сбоку и снизу, как из подворотни, смотрела на гигантский экран, где все представало искаженным. Я же думаю, что она просто хотела посидеть в тишине и темноте, чтобы перевести дух от бешеной фестивальной гонки, которую ей устроили.
1967
Вчера звонит Рина Зеленая, просит меня к телефону. Инна отвечает, что я не могу подойти.
— Интересно, а чем он так занят, что не может поговорить со мной.
— У него руки в тесте, он делает вареники.
— Я еду!
Положила трубку и действительно приехала, она ведь очень общительная, любит компании, заразительно смеется низким голосом и легка на подъем. Мы весело пировали, и она рассказала смешно про Массалитинову:
У Варвары Осиповны была домработница Ксюша, которая ее очень любила и была ей предана. Но время от времени она взбрыкивала, завязывала пожитки в узел и просила расчет. Варвара Осиповна уточняла: «Уходишь? Ну-ну…» Она подходила к телефону, набирала номер и говорила: «Кремль? Говорит Массалитинова. Попросите, пожалуйста, к телефону товарища Сталина.» Ксюша тут же бросала узел, развязывала платок и говорила: «Я остаюсь».
1973
Маленького племянника Инны повели на кинопробу. Очень он был смешной, вихрастый. Полусонная комиссия, которая к тому времени просмотрела с полсотни смешных и вихрастых, спрашивает:
— Какую басню ты будешь читать.
— Никакую.
— Может быть ты песенку хочешь спеть?
— Не хочу.
— А что ты хочешь?
— Я вам лучше анекдот расскажу.
Комиссия проснулась и стала вся — внимание.
— Вот. Летят в самолете Брежнев, Громыко и Подгорный. Брежнев говорит…
Тут мама схватила его под мышку и бегом из комнаты. Так комиссия и не узнала, что именно сказал генсек.
1975
Валентина Георгиевна Козинцева рассказала мне: Нине Черкасовой, которая была актрисой небольшой, но женщиной умной и острой, предложили написать воспоминания о Шостаковиче. Я ей заметила, что это не совсем этично, поскольку Нина играла в одной подоночной пьесе жену Шостаковича. «Но я же играла ее плохо», — парировала Нина.
