И все очень удивились и смеялись. Небось подумали, как советские кинокритики живут шикарно — у них кухонный мужик не только вареники лепит, но и фильмы снимает. «Вот какой был случай», как писал Зощенко.
1986
Рина Зеленая устроила обед, кроме нас были Зяма Гердт и Зяма Паперный, с женами. Гердт сказал: «Зямство обедает», а Паперный рассказал, что встретил в Переделкино знакомого поэта и заметил ему, что он недостойно написал об одной женщине.
— Но я написал о ней только раз, а теперь все перепечатывают.
— Да, Раскольников тоже убил старушку всего лишь раз…
1987
В связи со съемками фильма об Ахматовой, в Ленинграде созвонился с Л. Гумилевым и договорился о встрече. Живет он с женою на Большой Московской.
Лев Николаевич небольшого роста, плотный, удивительно похож на Ахматову в старости. Что-то восточное в лице, особенно когда улыбается или смеется. Его прабабка — татарка: «Мне от бабушки татарки были редкостью подарки»…
— Вы не против, если мы посидим на кухне? Я много курю, а жена не любит, когда в комнате дым.
Сидим на кухне, приходит Наталья Викторовна. Она художница, оформляет книги. Говорим о нужных мне фото. Появляется женщина с чайником, потом парень в майке и шлепанцах — как персонажи пьесы. Гремит мусорное ведро.
Лев Николаевич беспрерывно курит, он лукаво улыбается и говорит с отдышкой: «Вы думаете, это наша квартира? Ничего подобного. Коммуналка. Но мы довольны, по крайней мере знаем, кто именно за нами следит. И сосед всегда достанет бутылку, не надо стоять в очереди. Вообще, публика приятная. Хотите, зайдем в комнату?»
Комната большая и высокая, о двух окнах. Три больших стола — обеденный, его письменный и ее рабочий. Много книг, три портрета Николая Гумилева и небольшой барельеф Ахматовой. Под стеклом на столе фотография Гумилева-мальчика с бабушкой и матерью, снятая в Мраморном дворце, где Анна Андреевна жила в начале двадцатых.
Открываем коробки из-под обуви, в них фотографии, мы отбираем нужные. Среди них тюремные, с номерами на груди, которых я никогда не видел и они впервые будут показаны в нашем фильме.
Молоденький наш оператор, Юра Сосницкий, наивно спросил:
— Что же вам инкриминировали, Лев Николаевич?
— Что! Тогда было два обвинения. Те, кто выезжали за границу были шпионами, кто нет — террористами. Я был террористом.
И он хрипло засмеялся.
— А-а-а, скажите… вас следователи… это… ну, били?
— Вот так. С восьми вечера и до восьми утра. Несколько месяцев подряд.
Лев Николаевич размахнулся и показал удар…
1990
Уже неделю, как вернулись из Италии от графини Мариолины Мардзотто «усталые, но довольные». Перед отъездом ужинали с нею в старинном палаццо в Венеции. Столовая темного дуба, фамильное серебро, лакей в белых перчатках обносит нарядных гостей. Тут же две огромные породистые собаки.
— Боже, чем это так упоительно запахло? — плотоядно поинтересовалась Инна, предчувствуя перемену блюд.
На что Мариолина, поливая спаржу соусом, ответила со всей присущей ей прямотой:
— Это собаки напердели.
И дала знак лакею налить белого вина.
1991
…Вторые сутки не спим. Как выгляну в окно и увижу баррикаду и танк на той стороне Москва-реки, так начинает болеть сердце. Сегодня наделали бутербродов из бородинского хлеба с маслом, налили в термоса кофе и пошли через мост к Белому дому кормить защитников. Матушка и батюшка Кураж. Кормильцы. Пришли, а они спрашивают: У вас растворимый или натуральный кофе? — Натуральный, не извольте сомневаться. — Ну, тогда наливайте, спасибо. Ну, думаю, не так плохо дело и приободрился. И пока Инна им наливала, я увидел, что кто-то принес бутерброды с натуральной ветчиной, которой я и вкус забыл. В суматохе меня ими угостили, за что мне потом и досталось от Инны с ее щепетильностью.
Вечером звонит подруга Валя Немковская, спрашивает, что видно из окна, мы живем — как раз напротив Белого дома. И вдруг говорит:
— Нет, как тебе нравится этот Генка-алкаш?
— Какой Генка?
— Да Янаев!
— Почему он Генка-алкаш?
— Да ты что, не помнишь? Я со своей дырявой памятью на фамилии начисто забыл, что комсомольский работник, с которым я имел дело два года подряд — этот самый Янаев! Будучи художественным руководителем Объединения, (а Немковская главным редактором), я должен был принимать сценарии и картины, которые нам заказывали всякие организации. От ЦК Комсомола этим занимался Г. Янаев — не более, не менее! Я тут же вспомнил его, конечно. Он приходил часто под парами (за что и получил прозвище), был довольно веселый, развязный, приставал к нашей красивой секретарше — вот тебе, бабушка, и президент! Будучи заказчиком, Янаев все время лез в соавторы сценариев. И сам же их утверждал. Манускрипты он приносил беспомощные, дилетантские. Я их браковал, заставлял переделывать.
«Если ГКЧП возьмет верх, то президент первым казнит тебя, вспомнив, как ты заворачивал назад его халтуру!» — утешила меня Немковская.
Наднях разбирал мамины бумаги и наткнулся на фотографию: концерт фронтовых артистов, на грузовике с откинутыми бортами. А рядом лежит документ — разрешение цензуры. Так вот, прежде, чем выйти на сцену и спеть нечто трогательно-печальное или зажигательно-веселое, она должна была получить «Разрешение к исполнению». А чтобы ей не вздумалось в конце романса спеть что-нибудь крамольное «из головы», то штамп ставился впритык к последней строчке романса. «Проверено ГУРК», что означает, что тексты прошли контроль Главного управления репертуарного контроля!
И вот я читаю эти что ни на есть мирные, вечные слова:
«Я не люблю вас, я люблю другого.» Проверено ГУРК
«Он уехал, он уехал, слезы льются из очей» Проверено ГУРК
«Опыталья д ропове, хасиямо на куне»
Тоже, разумеется, проверено ГУРК
«Как вспомню, так сердце трепещет,
И тихо струится слеза»
Вот уж и вправду.
Виктор Шкловский по этому поводу рассказывал, как в молодости он смирился перед цензурой — «Ведь на ее стороне были армия и флот, а на моей — лишь перо и бумага.»
1993
Есть у нас старый друг Нина Герман. Это умная, веселая, добрая и безалаберная женщина. Человек она яркий и у нее низкий голос, а смеется она басом, раскатисто. И вот три недели назад она приехала из Манчестера, где живет в эмиграции, повидаться со всеми, о ком скучает и посмотреть на родные места — она москвичка. В детстве, когда ей было девять-десять лет, она жила в поселке Кратово и училась там в школе. И вот, ностальгируя, она поехала в Кратово.
Съездила и рассказывает, пораженная: «Ты знаешь, в 35-м году к нам в класс пришел рыжий мальчик Оська, он с родителями приехал из какого-то местечка и говорил с ужасным еврейским акцентом. Все дети над ним смеялись и передразнивали. А я взяла над ним шефство и стала выправлять его произношение. И через год он уже говорил хорошо и мы дружили. А в 37-м году мы уехали из Кратово и больше я его никогда не видела. Он жил через дом от нас, я все это там вспомнила и решила узнать про него, раз уж я тут. Увидела их дом за забором, забор из досок и только маленькие щели. Я прильнула и вижу, что в саду ковыряется какой-то старый лысый еврей — убей меня, что б я узнала — он это или нет. Тогда я крикнула через забор — Ося! Гляжу в щель, дядька поднялся от грядки. Он же меня не видел, только услышал мой голос, но удивленно-тревожно воскликнул: НИНА?!
