У моего приятеля работает на компьютере некий тип, и, как все гении в одной узкой области, он, мягко говоря, несколько наивен во всех остальных. Само собой, маменькин сынок, эмоционально недоразвит, босс называет его «полчеловека». «Вы здесь или вас нет?» — спрашивает гений в трубку, когда звонят, даже если это жена. Или: «Босс в уборной». Он упал в обморок, узнав, что женщина, в которую был молча влюблен, вышла замуж: у меня есть рассказ на аналогичный сюжет — «Молчание любви». Меня он часто выручает, когда я не могу раскрыть полученное по электронке послание. Так произошло и на этот раз, когда пришли обложка и титул моей книги «Как я умер», на что он резонно возразил:
— Так вы же еще не умерли.
— Но умру. Надо готовиться заранее.
— Умрете — тогда и напишете.
Кто знает, может, он прав? А что там еще нам останется делать? Лучшее место для сочинения мемуаров. Вот, из последних сил пишу: теперь я, как Золушка, мечтаю, чтобы пришла добрая фея и доделала за меня мою работу, хотя немного осталось, приходится самому вкалывать, потому что волшебниц больше нет — ни добрых, ни злых.
— А когда они были? — спрашивает Лена с грустью.
— Во времена Золушек, — отвечаю.
А про себя думаю: допишу там, если не успею здесь.
Один приятель советует взять с собой на всякий случай авторучку.
Я:
— Там что, нет компьютеров?
Миша Фрейдлин, хоть женат второй раз, говорит, что по природе холостяк. Сейчас он эмигрировал в детство и снова коллекционирует марки, но бизнесмен в нем победит, и при удачном случае он их загонит. А я дошел до того, что путаю свое детство с детством Жеки, и наоборот.
Тем временем неистощимый Миша выдает остроту за остротой, веселя мое сердце. Это он вывел гениальную формулу гостеприимства, рассказывая о гостях у них на даче:
— Я был счастлив, когда они приехали, и я был счастлив, когда они уехали.
Его же (или позаимствованные?):
— Собаке — собачья жизнь.
— В центре урагана всегда тихо.
— Новости не становятся горячими, если их подогреть.
— Каждый человек — еврей, пока не докажет обратное.
Есть, наверное, нечто анекдотическое в таких вот пожилых откровенностях, но все в этом мире шиворот-навыворот, включая французский трюизм, потому что на самом деле все наоборот: если бы старость знала, если бы молодость могла. Я всемогущ именно теперь, когда точно знаю, что ничего не знаю. Привет известно кому.
Вот недавняя статистика, которую я вычитал в Guardian: большинство из полутора тысяч опрошенных пенсионеров в возрасте свыше 65 жалеют, что в их жизни было мало секса, мало путешествий, что они редко меняли работу и не сказали хозяину все, что о нем думают.
Само собой, больше фактов врут только цифры. А я не устаю приводить историю, рассказанную князем Вяземским в «Старой записной книжке», — о беседе за завтраком в суздальском Спасо-Евфимиевском монастыре про ад и наказания грешникам. Один из монахов, по светской жизни гуляка и распутник, «вмешался в разговор и сказал, что каждый грешник будет видеть беспрерывно и на веки веков все благоприятные случаи, в которые мог бы согрешить невидимо и безнаказанно и которые пропустил по оплошности своей». Вот так-то: сожаления об упущенных возможностях. Как уж не помню кто сказал, раскаяться никогда не поздно, а согрешить можно и опоздать. А Гор Видал утверждал, что никогда не надо отказываться от двух предложений: интервью и секса. Мне теперь перепадает больше интервью, чем секса.
Тем временем Тиша, кот моего редактора Тани Варламовой, лежит сейчас на распечатке рукописи этой книги в Москве, а по другую сторону океана мой кот Бонжур, соскучившись в мое отсутствие и включив у себя в горле колокольчик по имени «мурлык», лежит в Нью-Йорке на продолжении, вот-вот кончу и отошлю в столицу нашей родины — чем не феномен пси? Два этих кота и осуществляют телепатическую связь между автором и редактором, между Россией и Америкой, между двумя мирами, которые на самом деле один мир. Господи, когда это до нас дойдет?
Мы с Леной Клепиковой разбили палатку на берегу Великой Сакантаги, где прочистили по полной мозги чистым хвойным настоем в кафедральном (читай — сосновом) лесу. Палатку нашу трепал ветер, хлестал дождь, холод собачий, а через пару дней после нашего отвала выпал снег и на два фута покрыл лесной кафедрал. Как там снег — не знаю, но все остальное мы мужественно перетерпели, памятуя Томаса Карлейля: «Старые соборы хороши, но голубой свод над ними еще лучше». Противоположной точки зрения придерживался Бродский, отстаивая прерогативу рукотворного над нерукотворным, порядка над стихией, цивилизации над природой «с ее даровыми, то есть дешевыми радостями, освобожденными от смысла и таланта, присутствующими в искусстве или в мастерстве», но я отнес это за счет его глухоты и слепоты к природе: «Я, Боже, слеповат. Я, Боже, глуховат».
Какое сильное стихотворение Cathedral Юджина Соловьева, американского поэта и моего сына:
Oh, Cathedral going up, of thee I sing,
I sing of thee, stone by stone formed,
Formed stone by stone that I helped lay,
That I helped lay, but I will not see how you stand,
How you stand might see my grandson perhaps,
Perhaps my grandson, when he'll be an old man will see,
Will see the stones that now in this facade I lay,
I lay for God, for He sees all I do,
All I do: the good and the bad, but I helped build,
I helped build this glorious House to Him. My grandson,
My grandson will admire it, and maybe I will,
I will from Heaven watch him admire this Cathedral.
Так и было. Кафедралы возводились столетиями, и средневековому каменщику, от имени которого это стихотворение написано, не дано увидеть его законченным, и его сын не увидит — разве что внук, чье восхищение готическим шедевром узрит зато его первый строитель — с Небес. Класс!
На озере я плавал, несмотря на горную холодину, но если голубая цапля (почему, кстати, голубая, когда серая?) часами простаивала по щиколотку в воде, кого-то выслеживая, то чем я хуже? Это в пяти-шести часах от Нью-Йорка. Грибов — только солонухи, да в еловых иглах под слезоточивыми соснами проклюнулись склизкие шляпки маслят, но трогать не стал — красиво. Сакантага — индейское имя, но американы добавили еще «Великая», в смысле — большая. В самом деле — широкое, длинное, извилистое озеро, на нем стоит пара старых городков с заброшенными, музейными уже, ж.-д. станциями. К вечеру прошел дождь, прорезалось солнце, чуть-чуть выглядывая из-за облаков, а потом вспыхнула радуга и повисла над водой, и верхом на ее дальнем конце сидел Тот, с которым был заключен Завет, а радуга — не только распад белого на составляющие (проклятая физика!), но еще и знамение Завета:
Я полагаю радугу Мою в облаке, чтобы оно было знамением Завета между Мною и между землею.
