Касаемо Бродского и Довлатова, сколько я написал про них! Вот еще несколько штрихов. Я уже приводил Сережины слова в ответ на мой вопрос, с кем он дружит: «Вот с вами и дружу. С кем еще?» Однако только сейчас до меня дошел их смысл на изнанке. Это была дружба в его закатные годы, когда он со всеми раздружился, и наши ежевечерние встречи скрашивали его крутое одиночество на миру.
А вот эпизод с Бродским, который долгие годы казался мне странным, загадочным, пока я в конце концов, уже после его смерти, не врубился. А дело было так. Я как-то сказал ему, что его «Шествие» мне не очень. «Мне — тоже», — ответил Ося. Я тогда балдел от других его стихов: «Я обнял эти плечи…», «Отказом от скорбного перечня…», «Anno Domini», «К Ликомеду, на Скирос», «Так долго вместе прожили…», «Подсвечник», «Письмо в бутылке» — да мало ли! И тут вдруг Ося зовет меня в свою «берлогу» и под большим секретом дает мне рукопись «Остановки в пустыне», чтобы я помог с составом. Несколько дней кряду я корпел над его машинописью, делал заметки на полях, потом мы с ним часами сидели и обсуждали каждое стихотворение. Спустя какое-то время Ося приносит мне изданную в Нью-Йорке книгу, благодарит, говорит, что я ему очень помог советами. Остаюсь один, листаю этот чудесный том, кайфую, пока до меня не доходит, что ни одним моим советом Бродский не воспользовался. Не то чтобы обиделся, но был в некотором недоумении. Пока до меня не дошло, в чем дело: Ося мне дал «Остановку в пустыне», когда книга уже ушла в Нью-Йорке в набор. Нет, это не был розыгрыш, ему не терпелось узнать, какое книга произведет на меня впечатление еще до ее выхода в свет.
Произвела.
Помимо всего прочего, кто бы еще о всех наших великих знакомцах написал такие головокружительные голографические портреты, как авторы этой книги! Включая эту книгу.
Я был сторонним зрителем на трагическом празднике жизни, соглядатаем, кибицером, вуайеристом чужих страстей, счастий и несчастий, непричастный на равных происходящему. Младший современник своих друзей и врагов, я пережил их не потому, что позже родился, а потому, что смотрел на жизнь с птичьего полета, как будто уже тогда засел за тома воспоминаний (первая мемуарная записная книжка в одиннадцатилетнем возрасте). Не всем моя мемуаристика по душе, а кое-кто принимает ее в штыки, обвиняя автора во всех смертных грехах. По фигу, хоть и не пофигист: на каждый чих не наздравствуешься. А покойникам понравились бы мои воспоминания о них? Бродскому, Довлатову, Окуджаве, Эфросу? Не знаю. Кому как, думаю. Мертвые не только сраму, но и голосу не имут, зато одна вдова разобиделась: Оля Окуджава. Думаю, больше тем, что я о ней написал, а не о безлюбом Булате. Переживет. И я переживу. Помню, как осерчала на меня Нора Сергеевна Довлатова, когда я написал, что Сережу свела в могилу общая писательская болезнь — алкоголизм, тогда это было секретом Полишинеля и печатно не упоминалось. «Я пожалуюсь Иосифу!» — кричала она на меня, а Бродский был высшей инстанцией в нашем эмигрантском общежитии. Попросту говоря, пахан.
Лена Довлатова тоже не всегда согласна с тем, что я пишу про Сережу. Вот недавний пример.
В своем мемуарном опусе о Довлатове я вспомнил, как Сережа насмешничал над нашим общим другом, издателем и книголюбом Гришей Поляком, что книжники и книгари книг не читают. Ну, как работницы кондитерских фабрик ненавидят сласти. А как насчет рабочих алкогольных предприятий? А книги — род алкоголизма или наркотика. «Спросите у Гриши, чем кончается „Анна Каренина“», — говорил Сережа при Грише, а тот краснел и помалкивал. Но Сережа тоже вряд ли дочитал «Анну Каренину» — иначе бы знал, что роман не кончается, когда Анна бросается под поезд.
Так вот, Лена Довлатова тут же вступилась за читательскую честь Сережи:
«Вольдемар, почему так грустно? Ведь не ураган же причина? А Сережа „Анну Каренину“, естественно, читал до конца. Даже я помню, что Вронский не женился, а уехал воевать. Летом пробовала прочесть этот роман снова и не смогла. Отложила. Привет всей семье, включая четвероногого. Лена».
С Леной Довлатовой мы друзья по гроб жизни. Как были друзьями с Сережей — по Питеру и особенно по Нью-Йорку. Помимо всего прочего, она мне помогала и помогает, когда я строчу свои воспоминания и когда делал фильм «Мой сосед Сережа Довлатов», где не только большое интервью с ней, но и много архивных материалов, которые она предоставила для этого фильма. Когда она на меня серчает, переходит с Вольдемара на Володю, но когда сменяет гнев на милость, опять зовет Вольдемаром, как звал меня Сережа.
Как-то звоню Лене и спрашиваю, вошла ли в «Записные книжки» история про художника Натана Альтмана, которую я слышал в классном Сережином исполнении. Мало того что нигде не опубликована (хотя в этой книге я ее уже приводил), но даже Лена ее позабыла. Как же, говорю, жена престарелого мэтра прилюдно упрекает его:
— Он меня больше не хочет.
— Я не хочу тебя хотеть, — парирует Альтман.
Было — не было, но оправдательная формула импотенции — гениальная. Вот только кто автор, не знаю — Альтман или Довлатов?
И сколько таких забытых историй, не вошедших в Сережины «Записные книжки»!
— Вы мне достались в наследство от Сережи, — говорит мне Лена.
— Это вы мне достались в наследство от Сережи, — говорю я.
На самом деле ни то ни другое. Лена совсем не «Сергей Довлатов сегодня», а сама по себе. Как была и при его жизни. Независимая натура. Умный человек. Красивая женщина. Сережа с некоторым удивлением говорил мне, что столько лет вместе, а Лена до сих пор волнует его сексуально. Пора наконец и мне признаться: я всегда испытывал к Лене Довлатовой тягу, род влюбленности, если хотите…
Жизнь подступает ко мне со всех сторон — через поры снов, через накат событий, через возрастной реал, через грядущую смерть. Сплошной Элизиум, пусть кто-то еще жив и переживет меня.
А после помянутых вечеров — перепив, переед, недослых, недосып — ночь буйных снов и железобетонных эрекций, какие не всегда испытываю с Леной (Клепиковой). Сам по себе стоит сильнее, чем на нее. С ней — встает постепенно, а тут вдруг и не усмирить. Лена в соседней комнате, грех будить, да и не уверен, донесу ли мой разгоряченный.
Есть у меня заветная подушечка — а сплю я на четырех, — на ней мне снятся особо занимательные, возбуждающие сны. Одолжить? Нет, не волшебные сны, а волшебную подушечку, в которой снов — до фига. Стоит положить на нее голову, как клонит то ли ко сну, то ли к смерти, и сны начинают сниться еще до того, как засыпаю, стоит закрыть утомленные чтением глаза, а потом просыпаюсь и долго не могу прийти в себя: где я?
