Разумеется, Новицкий моментально позабыл, что передо мной "прекрасное будущее". Взъярившись, он кричал мне:
- Это приемчики мелкого жулика! Уважающий себя конструктор не позволил бы себе...
- Павел Денисович, я попросил бы...
- Я вас не желаю слушать. Вы, кажется, забыли, что это государственный советский институт, а не частная лавочка, не конструкторская фирма гражданина Бережкова. Я не допущу, чтобы вы разлагали коллектив, протаскивали контрабандой собственные забракованные изобретения. Если вы не желаете честно работать, можете совсем оставить институт. Больше предупреждать я вас не буду.
Наговорив мне оскорблений, резкостей, Новицкий вышел из зала. В тот же день мне был объявлен выговор в приказе.
Конечно, Новицкий имел против меня очень веский, формально решающий довод: протокол совещания старшего персонала института, где мой проект был забракован. Что же я мог этому противопоставить? В тот момент только одно: мою убежденность. Я сам понимал, что после всех моих бесконечных неудач это весило очень немного. Но как же, по-вашему, я должен был поступить? Пойти к Родионову? Да, я так и решил сделать. Но не очертя голову, не с пустыми руками, не с карандашными набросками. Пока у меня не готов рассчитанный, проработанный проект, который можно защищать перед любым научным синклитом, до тех пор я не имею права рисковать. Дело было настолько серьезным, настолько большим, что я не разрешал себе ввязываться невооруженным или недостаточно вооруженным в новый тур борьбы.
Впрочем, тут уже надо говорить не "я", а "мы"...
26
Мне так и сказал в тот же день Андрей Степанович Никитин. Все последнее время он тоже работал вместе с нами, взявшись рассчитывать мотор.
Я мрачно сидел у себя в кабинете, вспоминая все, что пришлось выслушать, а Никитин вошел, посмотрел на меня и улыбнулся.
- Придется, значит, сегодня записать, - произнес он, - один ноль в пользу Новицкого.
- Андрей Степанович, как вы можете шутить?! Вы представляете, я настолько верю в эту вещь, настолько убежден, что в ней есть все, чего от нас ждут, что... Пускай мне сто раз запрещают, а я все-таки буду чертить. Как хотите, а я решил уйти в подполье. И в конце концов один все начерчу.
Никитин засмеялся, сел. Было очень приятно видеть его спокойное лицо с вьющейся темно-русой шевелюрой, с упрямой, сильной челюстью. Тут-то он мне и сказал:
- Знаете, Алексей Николаевич... Давайте теперь не говорить "я". Будем говорить "мы".
Я встрепенулся.
- Мы? Идет! - Вскочив, я протянул Никитину руку. - Давай руку!
Первый раз в жизни я обратился к нему, секретарю партийного бюро, на "ты", сам не заметив, как у меня вырвалось это.
Никитин крепко стиснул мою пятерню.
- Ну, слушай... Всю драку я беру на себя, а твое дело - работать!
Так случилось, что вопрос о "я" и "мы" для нас решился еще одним маленьким местоимением - не сговариваясь, мы перешли на "ты".
- Но где же работать? И с кем?..
- В подполье... - Никитин расхохотался, произнося это слово.
- Нет, я серьезно тебя спрашиваю.
- Будешь работать дома по вечерам и по ночам с нашими ребятами. - Он назвал Недолю и еще нескольких моих учеников, молодых конструкторов. - И я тоже буду там с вами. Думаю, Валентина нас не выгонит?
- Что ты? Она сама сядет с нами чертить!
- Ну вот... Здесь, в институте, веди себя так, чтобы... В общем, свято исполняй обязанности. А с Новицким уж мне предстоит схватиться. - Он с улыбкой потянулся, расправил широченные плечи. - Тебя я не позволю отвлекать ничем. Твое дело скорее чертить и чертить компоновку. И не терять ни часу.
Мы еще раз обменялись рукопожатием. И я перенес домой проектирование мотора.
27
Мы собирались каждый вечер, а по воскресеньям с девяти часов утра у меня на квартире, которая превратилась в чертежное бюро. Моя чудесная жена была возведена приказом вашего покорного слуги в ранг младшего чертежника-конструктора и вместе с нами просиживала ночи за чертежным столом. Таков, мой друг, был наш медовый месяц.
Никитин обычно являлся с опозданием - случалось, даже чуть ли не к полуночи, - но все же обязательно ежедневно приходил. Он радостно окунался в атмосферу кипучей деятельности, немедленно принимался за работу.
Молодые конструкторы охотно подсказывали отдельные решения, разрабатывали детали. Среди дела подчас сверкала шутка. Например, кто-то, вбежав, кричит:
- Новицкий идет! Федя, в окно!
Клянусь, если б мы не жили на четвертом этаже, Федя действительно выпрыгнул бы в окно.
Ради чего эти ребята, молодые инженеры, поверившие мне, просиживали со мной все вечера и все воскресенья? Кто им платил, кто их вознаграждал? Никто. Разве что Маша, которая и среди ночи неутомимо разливала чай, а порой и настоящий кофе. Но даже хлеб и сахар мои помощники деликатно приносили с собой, ибо в те времена мы получали все это по карточкам. Ни один из нас не выдержал бы такого напряжения, если бы не ощущал всем своим существом, как нужна стране наша работа.
Зов времени! Это-то и было крыльями, которые нас несли. Всех нас, даже Ганьшина, известного скептика, который не раз приходил к нам и помогал в трудную минуту. По существу, он руководил Никитиным в дьявольски сложном расчете мотора.
Наконец все расчеты, все чертежи, четыре больших листа и несколько десятков малых, были закончены. Теперь вещь стала кристально ясной, проработанной во всех деталях.
28
В одно августовское утро я позвонил в секретариат Родионова. Меня соединили с Дмитрием Ивановичем.
- Здравствуйте, товарищ Бережков. Нуте-с, чем порадуете?
Волнуясь, я сказал:
- Дмитрий Иванович, я прошу принять меня по очень важному делу.
- Знаю... Приезжайте...
- Дмитрий Иванович, что же вы знаете?
Он засмеялся.
- Давно уже вас жду... Нуте-с, как ваша тысячесильная? - И другим тоном, деловито, добавил: - Приходите сегодня в десять часов вечера.
И вот я снова у Родионова. Поощряя меня своим любимым "нуте-с" и взглядом, в котором я опять читал и доверие, и какой-то особый интерес ко мне, что так располагает к откровенности, он внимательно слушал мою взволнованную речь. С абсолютной искренностью я рассказал о том, как решил было больше не заниматься проектированием сверхмощных моторов и как все-таки во мне, под влиянием толчков жизни...
- Нуте-с, каких же толчков?
Мне казалось, что в его лице все время будто мелькала улыбка, доброжелательная, даже радостная. Я поведал ему всю творческую историю тысячесильной машины вплоть до момента, когда я, как при разряде молнии, вдруг увидел вещь, которая зрела где-то в подсознании.
- Нуте-с, нуте-с, в подсознании.
Опять показалось, что Родионов улыбнулся.
- Дмитрий Иванович, со мною часто насчет этого спорят... Говорят, что марксизм не признает подсознания.
