Он все время чувствовал себя выбитым из колеи, бесконечно удивленным, ошеломленным и писал своему приятелю Франкомму, что кажется самому себе ослом на маскараде или скрипичной струной, натянутой на контрабасе.
Шотландские спутницы, не оставляющие Шопена своими заботами, поселили его у себя в родовом замке, чтобы он отдохнул после лондонского сезона. Замок был великолепен, Шопена поместили как нельзя более удобно, и если бы ему суждено было поправиться, то он выздоровел бы именно здесь, благодаря комфорту и заботливому уходу. Эти чужие женщины посвящали ему весь свой досуг и делали это с такой готовностью, что совесть не беспокоила его. Но они его утомляли, так как, будучи совершенно здоровыми, не всегда угадывали настроение больного и слишком часто напоминали о себе, осведомляясь о его нуждах.
В те дни, когда светило солнце, он оживал немного, но солнце появлялось редко, а густой туман, окутывающий с утра всю местность, не рассеивался к полудню, а после полудня начинал густеть. Замок, в котором жил Шопен, был крепкий, старинный, мрачный. К галереям примыкали темные коридоры с бесчисленными портретами предков, среди которых, однако, Шопен не нашел ни одной характерной физиономии. Но все предки были в панцирях и в высоких шлемах с перьями, и у всех был воинственный вид.
По ночам из-за туч показывалась красная луна, и когда снова поднимался туман, она пронизывала его странным, багровым светом. Слышалось уханье филина, а иногда вдруг издалека доносился какой-то нежный перезвон, словно пение эоловой арфы. Оссиановский пейзаж, нереальный, мертвенный, с каким-то налетом потустороннего, порой устрашал Шопена. Он усиливал тоску и непереносимое чувство одиночества.
В эти шотландские августовские ночи, в которых проносилось веяние близкой осени, Шопен явственно сознавал, в чем его беда: он не мог сочинять больше, впал в какое-то оцепенение, которое невозможно было стряхнуть. Все люди как-то обесцвечивались здесь и становились привидениями, и оттого он не мог завязать с ними дружбу. Он застывал, сжимался. Как будто попал на другую планету, где все обитатели лишены крови и плоти. И сама королева, и лорды, и старый Веллингтон, и молодые, красивые девушки, и иностранцы, и даже земляки – все были здесь привидениями. Если бы он мог хоть что-нибудь создать здесь, хоть один аккорд, один звук, это ощущение мертвенности прошло бы. Но музыка не повиновалась ему больше, и он только надеялся, что эта временная слабость пройдет. В Англии уроки и концерты отнимали все силы, и здесь, в Шотландии, уже освободившись от всего этого, Шопен был настолько разбит и слаб, что даже не решался приступить к сочинению. Непривычная робость овладела им. Пожалуй, при больших усилиях он смог бы написать что-нибудь жалобное, туманное, смутное, болезненно странное. Но этого он не хотел допустить. Он был не в силах отобрать жизнеспособное из этих бледных видений, подобных ночному шотландскому туману. Вспоминая прошлое и свои часы работы, даже на Майорке, он удивлялся самому себе: сколько силы, воли, неостывающего жара таилось в нем, как он был неутомим даже во время нездоровья! Плевал кровью, кашлял, покрывался потом, как там, в картезианском монастыре, но чуть становилось легче – набрасывался на работу, и все шло так легко! А теперь он мог только сидеть неподвижно или лежать. И в страхе перед несовершенством, перед неудачными попытками творчества он чувствовал себя одиноким более чем когда бы то ни было!
Ему казалось, что слишком многое и многие умерли на этом свете и ему уже не с кем жить, не с кем дружить, не на кого положиться. Не было уже отца, Яся, Живного, Витвицкого… Недавно умер лучший парижский настройщик фортепиано, и никто уже не настроит инструмента Шопена так, как ему нравится…
А разве сам он не инструмент? Да, он сравнивал себя с благородным инструментом, у которого порвались многие струны: они так задушевно звучали, но нет уже того мастера, который один мог бы их починить. А приспособляться, звучать, как другие, в лад со всеми нельзя, невозможно. Безнадежно расстроенный, разбитый инструмент, из которого больше нельзя извлечь ни одного звука… Все можно вынести, любую беду, но не самую крайнюю, – а она уже подкрадывалась к нему. Безмолвие… Та самая скука, то прозябание, от которого предостерегала его Дельфина Потоцкая. Тогда он не понимал Дельфину. Теперь испытывал тот же страх, что и она. Нет, гораздо больший…
Среди многих лондонских, эдинбургских, манчестерских привидений его шотландские покровительницы были самыми реальными и неотступными. Они казались ему также лишенными плоти и крови, даже смех леди Эрскин звучал как бы издалека, но, будучи постоянно возле него, они двигались перед ним крупным планом, и он привык к ним. Они не спасали его от одиночества, но порой сильно надоедали. Он знал, что они необходимы ему на этой чужой планете, что он пропал бы без них, и оттого старался по мере возможности скрыть, до какой степени он тяготится ими. Их заботы были трогательны, но он не знал, о чем говорить с ними. Их интересы были ему совершенно чужды.
Однажды утром, во время прогулки с хозяйками замка – их карета проезжала по берегу моря – лошади понесли со страшной силой. Никто из ездокоз не пострадал: кучеру удалось вовремя соскочить л задержать карету. Весь вечер Шопен пролежал у себя в лихорадке. Но расстройство и испуг он почувствовал лишь после злополучной прогулки, значительно позднее. Он с ужасом думал о том, что мог бы сделаться калекой и все-таки остаться в живых. Но пока мчались лошади, и плясали в глазах деревья, и мелькало море, и гибель неслась навстречу, он был спокоен. Он не боялся конца, скорее стремился к нему. Мисс Джейн уловила, что он повторял про себя какие-то славянские имена. И среди них было одно, которое он сам придумал, вернее – переделал на славянский лад: Соля!
Соля Клезанже! Он стал называть ее так после того, как расстался с ее матерью. Ее муж собирался в Россию. Только бы она туда не уехала – ведь там холера! А в Польше? Но об этом он не в силах был думать.
Его окна выходили на галерею, а по галерее кто-то бродил. Взад и вперед. Одно из привидений. Потом оно перестало двигаться и, по-видимому, уселось в нише, потому что большая тень от привидения – тень от тени! – показалась на противоположной стене. То была мисс Стирлинг. Около часу она тут бродила, а теперь уселась и, вероятно, надолго – она все делала основательно. Ну, пусть сидит… Шопен снова принимался думать о Соле и немного о ее матери. На Жорж Санд обрушились крупные неприятности. Ее имя треплют, ее обвиняют в блуде, в сводничестве, – это родители Огюстины мстят, за свою дочь. Все, что пишут, чистейшая правда, в этом он уверен. Но она вывернется и тут, как всегда выворачивается. Ей предстоит долгая жизнь, и переживет она еще много хорошего и дурного.
