Светлана позволяла себя обнимать и целовать в шею, но губы отворачивала. В Пенатах мы походили вокруг вегетарианского круглого стола, послушали глупости экскурсовода и пошли обратно. Я и она нашли общий язык в полном непонимании, как это можно жить и не есть мяса. Репин и его обеденные гости в наших глазах выглядели полными дураками.
Прощаясь, я предложил Светлане пойти завтра вместе на пляж. Она согласилась. Ночью шёл дождь, и я боялся, что наутро погода будет непляжной и моё свидание со Светланой сорвётся. Но к утру небо очистилось и свидание состоялось.
На пляже Светлана побежала в раздевалку переодеться в купальный костюм. В раздевалках даже в самую жару было прохладно и мокро – песок там был вымочен водой из выжимаемых купальников.
Я смотрел на голени и ступни Светланы, видные под деревянной стенкой, не доходящей до песка. Я пожирал глазами её голубые, цвета мечты, трусики, которые она сняла, а затем – красные, цвета похоти и крови, от купальника, которые она натянула. Моё воображение работало на полную катушку.
Мы со Светланой улеглись на подстилку и подставили спины солнцу, я приблизил своё лицо к её с надеждой на горячие поцелуи, но вдруг рядом раздались громкие голоса и удары по мячу. Я и Светлана повернулись в сторону звуков – Полищук, его приятель и пять девушек организовали волейбольный круг. Полищук пружинисто присаживался, чтобы взять мяч, или высоко прыгал с застыванием в воздухе, чтобы ударить по мячу. Светлана внимательно смотрела минуты три и затем произнесла решительным голосом:
– Я хочу поиграть в волейбол, – и поднялась с подстилки.
– А я не хочу играть в волейбол, – злобно сказал я, понимая, что наступает неизбежная потеря. Единственное, как можно было бы её предотвратить – это схватить Светлану и силой удержать. Или избить Полищука. Но ни на то, ни на другое я был ещё не способен.
Светлана подошла к играющим волейболистам, круг раздвинулся, давая ей место, а Полищук запустил в неё приветственным мячом, который Светлана хорошо отбила. По тому, как она и Полищук обменивались мячами и словами, было ясно, что они сразу сыгрались, сговорились, спелись. И впрямь, через некоторое время Полищук подошёл к Светлане, поднял её, положил себе на плечо и понёс на свою подстилку. Светлана пискнула пару раз, елозя руками по телу Полищука.
Я хотел встать и уйти, но рядом со мной лежала сумка и одежда Светланы. Я боялся, что их могут украсть, если я их оставлю. Но и от этой заботы я был вскоре избавлен – Светлана пришла за своими вещами, взяла их и ушла, бросив мне: «Пока!»
Начал накрапывать дождь и погода сразу превратилась в непляжную. Я стал собираться домой и увидел, как Полищук и Светлана, обнявшись, уходили с пляжа, полные солнца.
Когда мне было года два-три, я любил засыпать под музыку. Музыка обычно являлась из патефона. Родители думали, что я буду Моцартом. Но оказалось, что слух у меня был еле слышный.
Есть две степени плохого слуха – самая страшная, когда человек не слышит, что он врёт, и поёт во весь голос, и при всех являет своё музыкальное уродство, и наслаждается собственным пением. Это подобно непривлекательной женщине, которая глубоко и искренне уверена, что она красавица, и с восхищением смотрит на своё отражение в зеркале.
Другая степень плохого слуха – осознанная. Она была у меня: я слышал, что фальшивлю, и поэтому никогда не пел в присутствии других людей, а, лишь когда я оставался наедине с собой, осмеливался подпевать певцам, слушая их по радио или на магнитофоне. Продолжая сравнение с женщиной, эту степень плохого слуха следует уподобить непривлекательной женщине, которая смотрит на себя в зеркало и утешается, что с её лица воды не пить.
Несмотря на плохость моего слуха, моя любовь к музыке ко времени отрочества выросла в одержимость. Я потрясался открываемым музыкальным гениям от Моцарта до Beatles. Но упор был явно на западную поп-музыку.
Семь лет я учился в школьном кружке музыки, мог играть по нотам и отчаянно пытался подобрать мелодии на пианино. Одним пальцем и то не получалось: я слышал, что перевираю мелодию. Как я завидывал тем, кто мог сесть за рояль и по слуху играть любую тему да ещё с вариациями!
Нот, с которых можно было бы сыграть любимые мелодии, разумеется, не было. Потому я перенаправлял все свои музыкальные страсти на то, чтобы музыку слушать, и переписывал музыку у приятелей на свой магнитофон.
Соблазнение девушек и ебля с ними у меня в комнате тоже всегда вершились под музыку. Так музыка стала для меня неразрывна с сексом. Но писать стихи под музыку я не мог – музыкальный ритм сбивал поэтический. Для поэзии мне требовалась тишина.
В голове у меня звучали мелодии и их аранжировки, которые я придумывал, но воспроизвести их ни голосом, ни на клавишах я не мог.
Когда я рассказал маме, что у нас в институте объявлен набор в студенческий эстрадный оркестр, мама стала меня убеждать попытаться попасть туда пианистом. Так выражалась слепая материнская любовь – в полном пренебрежении реальностью во имя веры в своего ребёнка. Мама считала, что я при плохом слухе, тем не менее, могу играть в оркестре по нотам. Я, конечно же, и не думал близко подходить к оркестру, поскольку прекрасно понимал свою музыкальную обречённость.
Я остро чувствовал и почти видел, что мостик в моём мозгу между берегом музыкальной мечты и берегом звуковой реальности безнадёжно отсутствует. Но я уверен, что когда-нибудь этот мостик научатся возводить с большой лёгкостью, и у всех будет идеальный слух.
Если бы, как в сказке, бог, джин или золотая рыбка предложили мне выполнить одно-единственное моё желание, я бы, не задумываясь, попросил идеальный слух – ас ним, уверен, я бы смог заполучить и всё остальное.
Серенада Солнечной Долины
В самом раннем детстве я услышал слово «чу-ча». Его произносили как мама, так и папа. Ни для моих родителей, ни для меня это слово тогда вовсе не воспринималось аналогом русского «ту-ту», имитирующим звук паровоза, чем «чу-чу» является на английском. Слово это связывалось по звуку с «каучуковым танцем» – именно так запомнился папе танец, исполнявшийся Nicholas Brothers (братьями Николас), поражавшими мир своей виртуозной гибкостью и акробатичностью. В России их назвали бы «гуттаперчевыми мальчиками». (В неблагодарно подражательных СССР братья Русаковы с изяществом истинных гусаков пытались копировать братьев Николас колченогой чечёткой.)
Эти запомнившиеся родителям музыка и танцы братьев Николас исполнялись в грандиозной композиции Chattanooga Choo Choo из их любимого американского фильма Sun Valley Serenade.
