Открытие Литературной студии для двух сотен молодых слушателей, составивших три отдельные специализированные группы (поэзии, прозы и критики), стало триумфальным праздником «Всемирной литературы». Исхудавшие и потрепанные после голодной и холодной многомесячной нищеты сотрудники «Всемирки», поднявшись по мраморной лестнице, осматривали парадный зал, напоминавший дворцовые дворики Альгамбры – с пестрыми витыми колоннами, поддерживавшими арочные своды, галереями и фонтаном – и бесконечные анфилады комнат с каминами и лепниной.
– Да ведь он из серебра! – с простодушным восторгом твердила юная студийка, поглаживая спинку одного из металлических стульев, выставленных перед небольшой эстрадой. – Из чистого серебра!
– Ошибаетесь, сударыня, – серьезно поправил ее Гумилев. – Не из серебра, а из золота. Из посеребренного золота. Для скромности. Под стать нам. Ведь мы тоже из золота. Только для скромности снаружи высеребряны.
В «Отдел поэтического искусства», которым в студии руководили Гумилев и Лозинский, поступили талантливые дебютанты Владимир Познер, Ада Оношкович-Яцына, Сергей Нельдихен, Раиса Блох, Елизавета Полонская, сестра милицейского начальника Софья Каплун, дочь ректора царскосельского Агрономического Института Мария Рыкова и Николай Чуковский. Из «Живого Слова» в «Студию» перешла Рада Попова. Помимо того, на занятия к Гумилеву записались несколько поэтов из распавшегося весной университетского «Ариона» – Николай Оцуп, Екатерина Малкина, Всеволод Рождественский. Всего же постоянных слушателей у Гумилева оказалось более трех десятков. Поскольку лекции и семинарии с групповыми занятиями шли непрерывно все лето, Гумилев, отлучаясь на два-три дня проведать своих «бежечан», призывал, по старой памяти, в помощь Лозинскому Владимира Шилейко.
Шилейко, зарегистрировав брак с Ахматовой, продолжал жить в своей «учительской» комнате в северном флигеле национализированного Шереметевского дворца на Фонтанке. Большую часть времени он проводил за неторопливыми переводами древних клинописных таблиц. Это занятие поглощало его целиком, делая нечувствительным ко всему, кроме отсутствия чая и папирос. Ахматова находилась неотлучно рядом, искусно заваривала чай и переписывала набело готовые шумерские переводы. Гумилев несколько раз приводил к ней сына Льва, а иногда забегал поболтать по-дружески. Ангельская кротость новоявленных супругов изумляла его, а невозмутимый покой, царивший в их ученой келье, вызывал острую зависть:
– Живут же люди!
Сам Гумилев не знал минуты свободной, стараясь, помимо прочего, как можно лучше обеспечить приросшее семейство. Во «Всемирной литературе» он набрал невероятное количество переводов и редактур. Но «всемирным дебютом» Гумилева тоже стал шумерский перевод. Это был «Гильгамеш», купленный Зиновием Гржебиным.
Гржебин начинал общественное поприще нищим пропагандистом сионизма и художником-карикатуристом в сатирических журналах. Затем он издавал попеременно «Правду» – для революционеров, «Шиповник» – для эстетов и «Отечество» – для русских патриотов. В годы революции он увлеченно спекулировал, скупая затем за бесценок у оголодавших горожан меха, мебель, ювелирные драгоценности и произведения искусства. Скупал Гржебин и рукописи. К весне 1919 года он, по выражению Зинаиды Гиппиус, «скупил впрок всю русскую литературу на многая лета» и стремился открыть теперь под крылом «Всемирки» собственное «Издательство З. И. Гржебина», чтобы выпускать отечественные новинки и классику. Предприятие было безнадежным, ибо право издавать русские книги уже год монопольно принадлежало государству. Но Гржебин не унывал, безоглядно веруя во всемогущество Горького. Правдами и неправдами он выпустил второе издание «Гильгамеша» и не отставал от Гумилева, желая получить обещанную рукопись «Географии в стихах».
Затея Гржебина давала писателям «Всемирной литературы» призрачную надежду на собственные публикации. Сплошные переводы угнетали и оскорбляли литераторов, привыкших к творческой самостоятельности:
Не живем на свете – маемся,
Как в подполице глухой.
Вместо дела занимаемся
Подневольной чепухой[495].
Блок появлялся в редакции с видом грустного и покорного недоумения: «И зачем я здесь? И что вы со мной сделали? И почему тут Чуковский? Здравствуйте, Корней Иванович!..»
– Подлинный поэт не может переводить чужие стихи! Данте никогда не занимался переводами…
– Так ведь и мы, Александр Александрович, раньше никогда переводами не занимались, – парировал Гумилев, – а «Божественную комедию» все равно почему-то не написали!
Гумилев не считал переводы «подневольной чепухой» и безжалостно браковал халтурную работу, если та попадала ему на отзыв. У себя в семинарии, вовлекая студийцев в деятельность издательства, он устраивал азартные конкурсы на лучший перевод европейской стихотворной классики – «Двух гренадеров» Гейне или «Correspondences» Бодлера. Сам же, подавая пример, работал не покладая рук. За несколько месяцев с листа и подстрочников Гумилев перевел большую стихотворную сатиру Генриха Гейне «Атта Троль», «Поэму о старом моряке» Самуила Кольриджа, английские баллады о Робин Гуде и работал над эпической «Орлеанской девственницей» Вольтера. Переводил он и отдельные стихотворения для поэтических собраний. Готовя том английского романтика Роберта Саути в классических переводах В. А. Жуковского, Гумилев «от себя» добавил балладу «Предостережение хирурга», проигнорированную великим переводчиком. Горький забрал сданную рукопись домой и пришел на следующий день озадаченным:
– А нельзя ли, Николай Степанович, Вам перевести и все… остальное? Честно говоря, переводы Жуковского в сравнении с Вашим «Предостережением» несколько теряют…
Из «Всемирной литературы» Гумилев шел в Институт Истории Искусств на Исаакиевской площади или во Дворец Пролеткульта на Малой Садовой. В особняке графа Валентина Зубова, превращенном его владельцем (ныне – директором) в искусствоведческий научный центр, Гумилев прочел в июле и августе несколько общедоступных лекций о поэзии символистов и футуристов – без особого успеха. На лекцию о «Двенадцати» Блока пришли лишь несколько молчаливых ученых девиц с тетрадями и… сам Блок в компании Корнея Чуковского. Зато более оригинальных слушателей, чем звероподобные мечтатели-пролетарии, оккупировавшие Благородное собрание, у Гумилева еще не было. Их вожди с дикими псевдонимами – Рыбацкий, Арский – и председатель странного учреждения Самобытник (А. И. Маширов) гордились появлением Гумилева среди «красных поэтов» Петрограда. Секретарь Пролеткульта Машенька Ахшарумова (дочь знакомого акушерского ординатора) нежно опекала необыкновенного сотрудника. А Гумилев не только отбывал в студии Пролеткульта положенную за паек службу, но и участвовал в проходящих на Малой Садовой дискуссиях о новом искусстве, где спорили до хрипоты. Взяв слово, он неизменно обращался к собравшимся:
