Первый раз я услыхал эту историю от господина Дора, каковой поведал ее доблестному господину де Гуа и еще нескольким собеседникам, обедавшим вместе с ним; господину де Гуа история очень понравилась, и он ее особо отметил, ибо был человеком светским, любившим хороший рассказ и умевшим оценить его по достоинству. После чего, отправившись в покои королевы-матери, он приметил молодую вдову, лишь недавно лишившуюся мужа, с заплаканными глазами и вуалью, спускавшейся чуть ли не до кончика носа, преисполненную горькой печали и на любое обращение к ней отвечавшую отрывисто и кратко. Вдруг господин де Гуа мне сказал: «Приглядись-ка к ней: и года не пройдет, как она затмит эфесскую страдалицу». Что она и сделала — конечно, поступила не столь вопиюще безнравственно, но все же вышла замуж за человека нестоящего, как и предсказал господин де Гуа. То же мне подтвердил и господин де Бо-Жуайё, камер-лакей королевы-матери и лучший скрипач во всем христианском мире. Он достиг совершенства не только в своем мастерстве и в сочинении музыки, но слыл также весьма тонким остроумцем — и особо был сведущ в прекрасных историях, бывших и не бывших, притом весьма удивительных и редкостных, коими охотно делился с близкими друзьями, а также рассказывал много интересного о самом себе, поскольку в свое время у него случались весьма курьезные любовные приключения, ибо великолепное искусство, острый блистательный ум — небесполезные инструменты в амурных делах и открывают множество дверей. Господин маршал де Бриссак некогда уступил его королеве-матери, еще в пору, когда она сама правила Францией; он прибыл в Париж из Пьемонта с целой артелью весьма искусных скрипачей, звался он тогда Бальтазареном, но затем переменил имя. Он сочинял весьма приятные балеты, которые исполнялись при дворе, и очень дружил с господином де Гуа и со мной. Мы часто беседовали втроем; причем ни разу не обошлось без занимательной истории — в их числе была и та, где шла речь об эфесской даме, как я уже говорил; по его словам, он слыхал ее от господина Дора, а тот, в свою очередь, вычитал у Лампридия; позже я сам нашел ее в «Надгробном слове», книге, без сомнения, великолепной, с посвящением покойному герцогу Савойскому.
Кто-нибудь может заметить, что я прекрасно обошелся бы и без столь пространного отступления. Все так, но мне хотелось сказать несколько слов о моем приятеле, каковой часто приходит мне на память, особенно когда вижу какую-нибудь заплаканную вдовушку. Он в таких случаях приговаривал: «Вот кто нам исполнит роль эфесской дамы, если уже тайком не проделала что-либо подобное». В том трагикомическом происшествии и впрямь есть нечто бесчеловечное, ибо негуманно так надругаться над останками близкого человека.
Сей проступок не сравнить с тем, что, если верить слухам, совершила одна наша современница: по смерти мужа отрезала ему то, что росло посередке — некогда столь любимое ею, — забальзамировала, натерла ароматными мазями и мускусным порошком, заказала для сей драгоценности ларец из позолоченного серебра и хранила будто зеницу ока. Можно представить, как она иногда любовалась ею, оживляя в памяти лучшие из протекших лет. Не знаю, правда ли это, но такую историю рассказали королю, а он поделился ею со многими близкими ему людьми, и я слыхал ее прямо из его уст.
В день святого Варфоломея был убит господин де Плёвио, когда-то несомненно бывший храбрым воином — и во время Тосканской войны, сражаясь под началом господина де Субиза, и в гражданскую войну, проявив себя под Жарнаком, где командовал полком, и при осаде Ниора. Через недолгое время убивший его дворянин объявил вдове, все еще не оправившейся от слез, но прельстившей его красотой, молодостью и богатством, что убьет ее, если она не выйдет за него замуж, и отправит к покойному супругу. Что делать: на том празднестве царствовали насилие и смертоносный клинок. Бедняжка, спасая жизнь, была вынуждена без перерыва озаботиться и похоронами, и свадьбой. Впрочем, ее-то можно извинить: ведь она — всего лишь хрупкая и слабая женщина, какой у нее выбор, кроме как покончить с собой или подставить прекрасную грудь шпаге убийцы? Однако
Уж все прошло, прекрасная пастушка, —
теперь мы не найдем столь безрассудных и неразумных женщин, каких видим в прошлом; к тому же и святая Церковь запрещает самовольно расставаться с жизнью, что служит вдовам немалым оправданием, ибо — как говорят они, скрывая истинные чувства под удобной маской, — если б не Божий запрет, они бы ушли из жизни.
Та же резня сделала вдовой одну весьма высокопоставленную даму во цвете молодости, красоты и очарования. Над ней, только что овдовевшей, совершил насилие некий известный мне дворянин — и это привело ее в такое отчаяние и забвение себя, что, как полагали, помутившийся ум ее не оправится вовсе. Но протекло время — и она вошла во вкус жизни, к ней вернулись жизненные соки и свежесть, она позабыла о нанесенном оскорблении и заключила новый, весьма выгодный и приятный брачный союз.
А вот еще история в том же роде.
Дама, также овдовевшая в ночь на святого Варфоломея, была так напугана, что, завидя беднягу католика, даже не замешанного в зверствах, бледнела и глядела на него с ужасом и ненавистью, как на воплощение чумы. Париж она объезжала за два лье, ни за что на свете не соглашаясь въехать в столицу: ни ее глаза, ни сердце не могли выдержать зрелища города-убийцы. Да что зрелища! Она даже слышать о нем не желала. Но по истечении двух лет все же решилась, не вылезая из возка, объехать вокруг королевского дворца, — но и речи быть не могло, чтобы ступить на улицу Юшетт, где убили ее мужа; она бы скорее бросилась со скалы наподобие змеи, каковая, по словам Плиния, скорее кинется на горящие угли, нежели под внушающую ей ужас тень ясеня. В ту пору брат короля, потом сделавшийся нашим государем, а ныне покойный, пошутил, что в своем страхе и растерянности она похожа на испуганную ловчую птицу; ее следовало бы поймать и посадить под колпак, как поступают с дикими птицами в таких случаях. Но прошло немного времени — и тот же брат короля поведал нам, что она сама дала согласие приручиться и премило склонила голову под колпачок без чьего бы то ни было принуждения. Что же дальше? Вот она уже колесит по Парижу вдоль и поперек, не блюдя никаких клятв; а затем однажды, возвратясь в столицу после восьмимесячной отлучки и явившись в Лувр на поклон к монарху, я вдруг вижу, как в залу вступает эта вдова — в богатейших одеяниях и украшениях, окруженная близкими и друзьями — и в присутствии короля, королевы и всего двора готовится обручиться и получить благословение от епископа Диньского, исповедника королевы Наваррской. Представьте мое изумление. Но еще более меня ошеломили слова дамы, ибо она, завидя меня, решила, что я намеренно подгадал объявиться к этому дню, чтобы послужить ей свидетелем на свадьбе (и надо сказать, что я стоял уставившись на нее и не веря глазам), поскольку и ранее был ее верным слугой, а стало быть, годился и на роль ее защитника во мнении других. Она призналась, что готова была бы заплатить десять тысяч экю, чтобы я появился рядом с ней в такой день и сделался адвокатом ее совести.
