Приближался день спектакля. Нервы были напряжены, хотя генеральная прошла успешно. Все тот же Влас Дорошевич, проникший всеми правдами и неправдами на репетицию, был в восторге от увиденного и услышанного и не скрывал своих впечатлений ни в артистическом кафе, ни в Галерее, ни в редакциях газет, куда он постоянно заходил к коллегам. И повсюду обсуждался, в сущности, один и тот же вопрос: что сделает Мартинетти с этим отважным русским, который отказался платить дань клаке? «Да он ведь сотрет его в порошок», «Мартинетти не простит», «Нет, этот Шаляпин просто сумасшедший». Другие возражали и радовались, что наконец-то нашелся артист, который ответил негодяям так, как давно пора отвечать… «Молодчина!», «Вот это ответ, достойный артиста!», «Довольно, на самом деле, пресмыкаться перед этими «негодяями в желтых перчатках»!» — слышалось на Галерее и в кафе.
О скандале и о «беспримерном ответе русского артиста» было напечатано сообщение даже в политической газете «Corriere della sera». «Да этого никогда не бывало! С тех пор, как Милан стоит!» — кричали в Галерее.
А самые доброжелательные, хоть и одобрительно отнеслись к резкому протесту Шаляпина против шантажа Мартинетти и его компании негодяев, все-таки просили Власа Дорошевича передать Шаляпину, чтобы он остерегался клаки:
— Вы знакомы с Шаляпиным. Ну так посоветуйте ему… Конечно, это очень благородно, что он делает. Но это… все-таки сумасшествие… Знаете, что ни страна, то свои обычаи. Вон Мадрид, например. Там в начале сезона прямо является представитель печати и представитель клаки. «Вы получаете семь тысяч франков в месяц? Да? Ну так тысячу из них вы будете ежемесячно платить прессе, а пятьсот — клаке». И платят. Во всякой стране свои обычаи. Нарушать их безнаказанно нельзя. Пусть помирится и сойдется с Мартинетти! Мы, бедные артисты, от всех зависим.
Влас Михайлович пытался возражать, ссылаясь все-таки на публику, на зрителя как на главное лицо, определяющее успех спектакля.
— А! — пренебрежительно отвечали ему. — Что вы хотите от публики? Публика первых представлений! Публика холодная! К тому же она разозлена. Вы знаете, какие цены на места! В семь раз выше обыкновенных! Весь партер по тридцать пять франков. Это в кассе, а у барышников? Что-то необыкновенное. Ну к тому же вы понимаете… национальное чувство задето… Все итальянцы ездили в Россию, а тут вдруг русский, и по неслыханной цене.
— А ваше национальное чувство ничуть не ущемлено. Вы все должны знать, что он женат на итальянской балерине Иоле Торнаги, у него уже двое детей, — увещевал Дорошевич, чувствуя, что скандал ничуть не утихает, а, наоборот, грозит принять непредсказуемые размеры. И потому пытался со своей стороны как-то помочь Шаляпину.
— О, Иола Торнаги, мы помним ее совсем юной! Мы помним даже Джузепину Торнаги, — говорили старожилы Галереи. — Но все-таки посоветуйте Шаляпину, чтобы он сошелся с Мартинетти. Все участники спектакля уже дали билеты, кто сорок, кто сорок пять. Такова уж у нас традиция. Один человек, да еще иностранец, не может ее изменить.
— Нет! — твердо говорил Дорошевич. — Если я ему посоветую, он разругается и со мной. Да он вам понравится, это великий артист. Я спрашивал даже у ваших хористов…
— Ну а что говорят хористы? Хористы — что?
Дорошевич медлил с ответом, прекрасно понимая, какое значение придают на Галерее суждениям хористов.
— Все в один голос говорят…
— Что говорят? — нетерпеливо допытывались на Галерее, хотя и сами давно уже расспрашивали их.
— Хористы говорят, что это великий артист, — приканчивал любопытных Влас Михайлович.
— Вот и надо сделать так, чтобы он не погиб у нас. Если он не помирится с клакой, то она ему такое устроит… Будет ужасный скандал! Вы этого добиваетесь?
Нет, Влас Дорошевич вовсе не хотел присутствовать на провале выдающегося русского артиста, но прекрасно понимал, что Федор Шаляпин не нуждается в том, чтобы ему «делали успех». И разве он виноват в том, что цены на билеты высокие. Так уж решила дирекция…
11 марта, за несколько дней до премьеры, Шаляпин получил письмо от Мартинетти: «Досточтимый господин Шаляпин! Прочтя в одной из вчерашних газет резкую статью, направленную против миланской клаки, где говорится, что Вашу супругу испугали какие-то типы, которых газета называет шантажистами, и зная о том, что статья эта заключает в себе неправду, что может подтвердить и Ваша глубокоуважаемая супруга и мать, с которыми мы имели беседу и которые приняли нас любезно, мы позволяем себе обратиться к Вам с этим письмом. Мы вели себя с Вашей супругой как джентльмены и сообщили ей сведения о театре, которые ее интересовали. Мы предложили ей самым вежливым образом и без каких-либо оскорблений наши услуги. Беседа наша касалась рекламы.
По этому вопросу мы просим Вас, будучи наслышаны о Вашей любезности, опровергнуть статью в газете, поскольку Вы сами знаете, что мы вели себя вежливо и благопристойно, отвечая на все вопросы, заданные нам госпожами. И мы никак не навязывались ни словами, ни угрозами, как о том пишет газета.
Возможно, господин Шаляпин, Вы и не были инициатором этой статьи, но статью написали те господа, которые нам хотят навредить и в то же время хотели бы воспользоваться Вашей любезностью и неопытностью… Мы, со своей стороны, будем способствовать тем не менее Вашему блестящему успеху без какого-либо вознаграждения, видя в Вас великого артиста, как нам то было сказано. Если после того, что Вы узнаете о нас, Вы сочтете возможным дать нам несколько билетов, то мы заплатим за них Вам в день выступления. Если бы Вы были так любезны и прислали бы нам короткий ответ на это письмо, мы были бы Вам весьма признательны.
P.S. Доверяя Вашей любезности, мы просим Вас сохранить в тайне все происшедшее, поскольку мы вели себя как джентльмены и всегда готовы исполнить почтительнейшим образом Ваши приказания».
Получив это письмо, Шаляпин чуть-чуть успокоился, понимая, что Мартинетти и Ко тоже не хочет и даже побаивается скандала. А вдруг этот скандал уронит их влияние в глазах артистов? Они пришли договариваться о рекламе, и только…
Глава пятая
«Запишем эту дату золотыми буквами»
16 марта 1901 года Влас Дорошевич загодя занял свое место в самом большом театре мира. Ему ли, опытному театралу, не знать, что произойдет в этот день нечто небывалое. Он был на генеральной, а тут еще разразился скандал, который подогрел и без того горячую публику. Театр будет битком набит.
Публика неторопливо собиралась, но по всему чувствовалось, что сегодня здесь нет обычной холодной публики первых представлений, все на ходу о чем-то говорили, спорили, неожиданно останавливаясь, мешая следующим за ними спокойно идти к своим местам. А когда им делали замечание, то поражались, волновались: почему спешат люди и почему не могут понять, что как раз в это время им пришла в голову потрясающая мысль, которой хочется тут же поделиться?
