Ему нравился этот мальчик… И не один уже раз, когда приходилось дежурить и сутки проводить в этой самой комнате, служившей и столовой, и собранием, и дежурной, подпоручик появлялся откуда-то вечером, когда лампа с зеленым абажуром делала более уютным и таинственным угрюмый каземат, и они, прихлебывая чай и грызя галеты с женскими именами, которые поставляла солдатская лавка, присаживались к пианино и начинали свои дуэты… Ни у того ни у другого не было голоса, но у обоих был хороший слух, оба с удовольствием приноравливались друг к другу, слушателей у них не было, кроме них самих, и они в конце спелись так, что им нравилось, как оно выходило… Да оно и в самом деле выходило недурно… и как-то звучало, не нарушая настроения угрюмого, полутемного каземата. И всегда это или начиналось или кончалось этим «Мой миленький дружок», точно это был их непременный номер… И, иногда заливаясь в терцию среди спящих угрюмых казарм, они вдруг обрывали и смеялись… Им становилось смешно, что они, два офицера, с наслаждением заходятся дуэтом пастушка и пастушки. Но странное дело… Им как-то к лицу была эта пастораль…
Воронин, дойдя до своего рокового места, соврал, ругнулся и отошел от пианино. Иванов еще слышал, не оборачиваясь, как он начал рассказывать какой-то анекдот кому-то… Но он недослышал или не дослушал анекдота, и мысли его побежали прерванной нитью…
Ему было не по себе… Эти приготовления к обеду действовали на него удручающе… Обед давался в честь какого-то капитана, которого провожал батальон: он переходил в другую часть… Капитан прослужил долго в батальоне, и проводить его обедом требовали приличия, а может быть, и искреннее желание товарищей, с ним служивших… Но Иванов, который был всего полтора месяца в батальоне, не только не имел никаких связей с капитаном, но даже никогда и не видел его… Впрочем, он думал не об этом, а о том, что в таком же положении находились почти все молодые офицеры, то есть большинство офицеров, наполнявших эту комнату, потому что это большинство состояло из таких же прапорщиков, как и он, призванных мобилизацией и чувствовавших себя временными гостями батальона, и молоденьких подпоручиков, недавно выпущенных из училищ… Для всех них этот капитан, которого они провожали, был человек совершенно чужой. Впрочем, Иванов, с досадой скользнув по этим соображениям, думал даже и не об этом… В конце концов, не все ли равно: будет скучно, натянуто, холодно и фальшиво, но ведь мало ли как бывает за такими обедами… Его мучило совсем другое.
Там, за окном, прорубленным в толстых крепостных стенах, залег ненастных, хмурый и грязный осенний день… И Иванов прекрасно знал, понимал и ощущал, что в этой тоскливой и тяжелой мгле, в этом тумане, закрывшем душною стеною огромную площадь, весь город и всю Россию, таится и готовится что-то неведомое, но злобное, страшное и кровавое… Он чувствовал эту смутную тревогу и ожидание, разлитые всюду вокруг него в этом каземате, в казармах, на лицах офицеров и солдат, он видел их среди толпы народа, собиравшегося на перекрестках, он вдыхал их вместе с воздухом, впитавшем их в себя и заносившем это беспокойство в каждый угол, в каждую щель. Батальон был наготове, следовательно, каждую минуту могли вызвать его на улицу, кто знает, может быть, через полчаса уже будет литься кровь на грязную мостовую… А тут этот обед… Точно пир во время чумы…
Кто-то сзади положил руки на его плечи.
— Послушай, Ленский, что с тобою… Чайльд-Герольдом стоишь каким-то?! — пропел прапорщик Григорович над его ухом.
Иванов обернулся и улыбнулся на шутку.
— Черт возьми! — сказал он, — не нравится мне сегодняшнее настроение, Онегин.
— Да? И что именно?..
— Как вам сказать… Не время теперь для попоек…
— Ну, разумеется… А впрочем, может быть, как раз самое время…
— Как?
— Да отчего же не повеселиться напоследок…
— Как — напоследок?
— Ах, Боже мой!.. Не станете же вы отрицать, что все это, — он повел глазами вокруг и понизил голос, — доживает последние дни…
— Последние дни?!. Кто? Что?
— Как — что?.. Ну, конечно, наш нелепый режим, который весь сгнил и корчится в последних усилиях… А ведь это, — он снова повел глазами, — военщина — только часть этого режима… И все это кувыркнется, и чем скорее — тем лучше, а отдельных людей, очень милых, конечно, жаль, пусть себе хотя попьянствуют в утешение…
Он засмеялся…
Иванов пристально посмотрел на него… и понял.
Взгляд его сделался холодным.
— Я не знал что вы записались в «освободители», — проговорил он с оскорбляющей презрительной интонацией.
Григорович тоже изменился в лице. Но он сдержался и ответил вежливо:
— Помилуйте… Какой же порядочный человек теперь не мечтает о свободе… Пардон, мне нужно еще в канцелярию…
И он отошел. Иванов посмотрел ему вслед с грустью и презрением.
«Порядочный» человек должен же следовать указаниям моды.
Не может Григорович […] быть консерватором, если ныне в моде либералы… Ведь он «порядочный» человек.
Он этого Григоровича знал уже давно… Это был фат, светский человек, неглупый, веселый и не без остроумия… По существу натуры меньше всего его интересовала политика… Женщины, театр, гостиные, немножко литературы — это была его сфера… Три года тому назад Григоровичу в голову не пришли бы те идеи, которые он сейчас высказал… Тогда, в том кругу, где он вращался, посмеивались над революционерами… Иванов отлично помнил, как Григорович остроумно и ядовито высмеивал одного красненького господина, земского статистика или что-то в этом роде, с которым им обоим приходилось встречаться… Он изводил его своим фатовском, рассказами о женщинах и преднамеренным изображением пустоты, легкого отношения к жизни и презрения светского человека к «идеям», хорошо зная, чем можно пронять этих «демократов», пуще всего ненавидящих светских людей той жгучей ненавистью, которая имеет свои корни в зависти, той ничем не утолимой ненавистью, которой ненавидит бедный — богатого, бездарность — талант, дурак — умного, безобразный — красивого и мрачный, неловкий, угрюмый и злобный студент-краснорубашечник ненавидит студента-белоподкладочника. Среди русских студентов эта ненависть к прилично одетым товарищам, прозванным белоподкладочниками, особенно характера. Они ненавидят их не за то, что те ведут пустой и светский образ жизни, а они серьезно работают. Ничего подобного. Они ненавидят их за то, что у белоподкладочника есть деньги на мундир, а у них нет, за то, что белоподкладочник весел, остроумен и, большею частью, добрый малый, а краснорубашечник угрюм, тяжел на язык и часто жесток и зол, что белоподкладочник развязен, хорошо воспитан и любим, а краснорубашечник застенчив, неотесан и боится женщин (порядочных), что белоподкладочник пьет шампанское и хорошее вино, а краснорубашечник пьет водку и пиво, что белоподкладочник идет в театр в хорошие места, любезно раскланивается с нарядными знакомыми и не позволяет себе грубых выходок, а краснорубашечник таится на галерке и вознаграждает себя тем, что бычачьим голосом вызывает артистов и топает ногами, когда антракт запоздал, что белоподкладочник после театра нередко увозит на резинах хорошенькую хористку, а краснорубашечник идет утешаться с публичной женщиной последнего разбора.
