Так называется четвертый, последний сборник стихов Бориса Поплавского, изданный в 1965 году, через тридцать лет после смерти автора.
Дирижабль летит по ветру, из России, из Ялты в эмиграцию, в неизвестном направлении. Так уезжал на буйволе, неизвестно куда, в Тибет или в Индию, от гражданской войны в Китае, Лао-Цзы (приблизительно V век до P. X.). Сторож у пограничного парома, Куан-Йин-Хи, попросил написать для него хотя бы несколько слов, и Лао-Цзы, не слезая с седла, написал книгу Тао Те Кинг.
Тао Те Кинг означает Книга (кинг) Совести (Те) и Космоса (Тао). Тао — это космос и путь неизвестного направления, но не путь дальнего следования, напротив, самого близкого — путь к собственному сердцу. И это не путь куда-то в определенное место, потому что нет ни «места», ни проложенной дороги. Как рыба не может видеть океана, ни выйти из него, так мы не можем выйти из Тао. Увидеть, ощутить, осознать Тао мы тоже не можем.
В стихах и особенно в музыке удается иногда намекнуть, каким образом наше «Я» воссоединяется с высшим Тао. Такова тема всего Тао Те Кинг и всего последнего сборника Поплавского.
Ида Карская — Мишелю Карскому
1965
Дорогой мой чиж,
Да я так и думала, что menuet не будет легким; он должен быть ядовитым, остроумным, hypocrite[334] и очень тонким grincement des dents à travers la gentillesse[335]. Мы это делаем часто в жизни, значит нужно суметь переложить в музыку, как иногда я делаю collage нежный и обработанный и вдруг ключик сломанный, или гвоздик, или обгоревшая спичка.
Сижу в ателье и пишу тебе, я утром провожу здесь три часа и после обеда три часа. Сегодня я не поднимусь даже завтракать, Herta и Валя идут купаться и принесут по дороге мне завтрак. Сначала я спала, как бревно, теперь уже меньше сплю и рада, потому что мысли и воображение начинают возвращаться, боялась, что окончательно высохла, должно, очень устала. Работа пойдет теперь, я так надеюсь.
Кеннет Уайт об Иде Карской
«Серые краски будней» — так назвала Карская один из своих циклов примерно в 1960 году. Эти слова не несут никакой моральной, психологической или экзистенциальной нагрузки и отнюдь не говорят об унынии или печали.
Серое для Карской — это промежуточное состояние между белым и черным до их разделения, хаос, полный возможностей… Она сказала мне однажды о тумане: «Все серо, и вдруг мы видим, как появляется ветка или лист».
В своей парижской мастерской, она рассказывала мне о старом подмосковном монастыре, ставшем музеем. Там собраны иконы Андрея Рублева. Я попросил описать их.
— Они, — сказала она, слегка улыбнувшись, — почти серые.
Основное различие между Рублевым и Карской в том, что, через шесть столетий после него, она не нуждается в иконологии. Перед ней нет какого-либо совершенного образа, и она не может удовольствоваться никаким символом.
Движение, переход от одного к другому — или резкий отрыв — только это важно.
Мы часто вспоминали с Карской о других современных «непоседах», которых она хорошо знала: Анри Мишо, Тал Коат, Самюель Беккет, Жан Гренье — он так хорошо говорил о Тао, изначально неведомом пути, и о пустоте, в которой можно попытаться что-то увидеть.
— Вы подразумеваете, — возразил Стивен с подобием небольшого смешка, — что я приобретаю важность, оттого что принадлежу faubourg Saint Patrick[332], в кратком наименованьи, Ирландии… А я подразумеваю… что Ирландия приобретает важность, оттого что принадлежит мне.
— Что-что принадлежит? — переспросил мистер Блум, нагибаясь, решив, что он чего-то здесь недопонял. — Извините, пожалуйста, я не расслышал конца фразы. Что имеете вы?..
Стивен, явно не в духе, повторил и, отодвинув свою кружку с кофе или Бог знает с чем, без особой вежливости добавил:
— Мы не можем сменить родину. Давайте-ка сменим тему.
Джеймс Джойс «Улисс»
Борис Татищев — Марине Вишневской
2 октября 1971
Вот уже две недели, как я вернулся домой, пора дать о себе знать. Самая важная новость касается Степана. Он должен поехать на три года в Москву — работать там в качестве атташе по культуре. Еще не все окончательно решено (контракт еще не подписан), поэтому он ничего не написал. Но если он поедет, то уже в ноябре, а Анн с детьми присоединится к нему уже после Рождества.
У меня все по-старому. В последний день в Москве я с утра пошел погулять — вокруг Университета, по Ленинским горам (кажется, это так называется), а потом зашел, как обычно, пообедать в столовую в соседнем квартале. Очередь была только немного длиннее обычной, так как кассирша ушла на полчаса. А до этого, еще утром, я прошелся по магазинам и купил Ирэн платьице с красивой вышивкой и не очень дешевое. Правда, на витрине я видел другое, которое мне нравилось больше, но его не было в магазине, и его отказались мне продать.
Самолет вылетел с небольшим опозданием, но стоянка в Варшаве была сокращена, и мы даже раньше времени прилетели в Орли, куда Ирэн приехала за мной на машине. На деле, переход был даже более быстрым, чем я думал, занял несколько секунд, время, нужное, чтобы подняться по трапу в самолет. Он был почти пуст (15 пассажиров из Москвы до Варшавы), и прием был соответствующим. Мне даже разрешили на несколько секунд зайти в кабину к пилотам и немного поболтать с ними.
В воскресенье у нас был большой съезд по случаю крестин Венсана — собралась только семья, но это все-таки 17 человек.
Я снова начал свою погоню за временем (работа, дети, немного спорта — теннис два-три раза в неделю по вечерам; правда, сейчас сезон заканчивается, становится слишком темно). У меня даже нет времени читать… Жизнь настоящего кретина.
Я уже купил книги для вас. Кое-что, наверно, привезет Степан или мы пришлем по почте. Остальное вы получите после Рождества — у Анн в багаже будет много места.
Александр Солженицын. «Невидимки»; «Угодило зернышко между двух жерновов»[336]
Сам собою — нет, Божьим соизволением, — напросился, открылся второй путь. Давно перед тем, в декабре 1967, рвалась в Москву на переговоры со мной Ольга Карляйль, ей визы не дали — и тогда она попросила съездить в Москву туристом (а между тем — встретиться со мной) Степана Николаевича Татищева, молодого парижского славяноведа, тоже из второго поколения первой эмиграции. …Самовольное расширение, но оно не оказалось вредным, напротив, Степан еще много и много поможет.
Татищева пустили беспрепятственно, в Москве он сразу позвонил Еве — кого не знала она из русских парижан?! — и Ева привела его на встречу со мной… по пути, на улицах, в магазинах, уча его, как вести себя в ожидании слежки, и проверяя, насколько он храбр. (Оценила что: побаивается, но — пересиливает.) Сам предмет переговоров (вопросы наизусть, ответы на память) тогда казался важен, потом ничего важного из них не последовало, но знакомство — состоялось; и нескольким близким друзьям Татищев понравился: был мил и остер в разговоре, не напряжен от конспиративности, рассказывал забавно о левом перекосе парижского студенчества и всей интеллигенции… У Степана и язык русский хороший. И прямодушное лицо, и глубинная взволнованность Россией… Еще второй раз он приезжал туристом, мы виделись снова у Евы, опять без большого дела, но все более осваиваясь. Рождалось полное доверие…
