В то время когда Владимир Набоков вновь обосновался в изрядно опустевшем центре русского Берлина, Владимир Сирин постепенно начал занимать почетное место в центре русской эмигрантской литературы: в октябре «Современные записки» напечатали первый из трех больших выпусков «Защиты Лужина»4.
«Современные записки» (с редакцией в Париже), без сомнения, были лучшим эмигрантским изданием, которое продолжало дореволюционную традицию толстых журналов — литературно-философских ежемесячников с откровенно антиправительственным уклоном. Правда, в эмиграции, где авторов и подписчиков было очень немного, а фонды ограниченны, «Современные записки» могли выходить лишь три или четыре раза в год, зато объем их часто превышал 500 страниц. Хотя редакцию журнала составляли отнюдь не писатели, а четверо политических деятелей эсерской партии, он стоял вне партийной политики, а его литературный уровень, по мнению многих, был даже выше, чем у лучших дореволюционных журналов. «Современные записки» просуществовали с 1920 года вплоть до 1940-го, когда немцы вошли в Париж. Его конкуренты оказались не столь живучими (лишь один из эмигрантских журналов смог продержаться хотя бы половину того же срока) и не столь известными. «Современные записки», выходившие довольно редко, неизменно печатали много интересного, поэтому читатели и рецензенты ждали каждый новый номер как один из главных праздников литературного года.
Журнал можно упрекнуть лишь в одном. Его редакторы, которые сами не были профессиональными литераторами, видели свою задачу в служении русской культуре. Для них это значило публиковать лишь заслуженных, хорошо известных авторов: прозаиков Ивана Бунина, Дмитрия Мережковского, Алексея Ремизова, Александра Куприна, Ивана Шмелева, Бориса Зайцева и Марка Алданова, поэтов Зинаиду Гиппиус, Владислава Ходасевича и Марину Цветаеву. К 1926 году «Современные записки» снискали репутацию журнала, который захлопывает двери перед молодыми литераторами, не успевшими сделать себе имя в России. Сирин — наиболее заметный из писателей младшего поколения, опубликовал свои лирические стихи в «Современных записках» еще в 1921 и 1922 годах, то есть в то время, когда этот журнал ничем не выделялся среди массы других, но лишь в 1927 году там появились его «Университетская поэма» и рассказ «Ужас». Начиная с октября 1929 года ситуация резко меняется: в тридцати восьми из сорока одного номера журнала, вышедших после этого, печатаются семь романов Сирина (а также восьмой, незаконченный, и несколько рассказов), причем иногда публикациям отводится больше восьмидесяти страниц. Словно на волне за кормой корабля, вслед за Сириным в «Современных записках» стали появляться и другие молодые прозаики, например Нина Берберова и Гайто Газданов.
Задолго до октября 1929 года книги Сирина уже пользовались спросом в русских библиотеках, о них спорили в русских литературных кругах: как заметил В. Ходасевич, почти все хвалили Сирина — если не в печати, то, во всяком случае, устно5, однако всеобщего интереса он не вызывал. Хотя один рецензент (который враждебно встретил первый выпуск «Защиты Лужина») заявил, что Сирин быстро привлек к себе широкое внимание необыкновенным поэтическим мастерством и, сменив род литературных занятий, столь же быстро «завоевал себе место замечательного мастера русской прозы», большинство критиков утверждало, что творчество Сирина до сих пор замалчивали, быть может, даже намеренно[106]6. Блестящее мастерство «Защиты Лужина» и сам факт ее публикации «Современными записками» убедили всех, что Сирина нельзя больше игнорировать.
Как-то в Париже осенью 1929 года редактор «Современных записок» Марк Вишняк в беседе с литераторами сообщил, что в следующем номере будет напечатано нечто из ряда вон выходящее. Нина Берберова, одна из двух многообещающих прозаиков молодого поколения, спросила с волнением: «Кто?» — «Набоков», — ответил Вишняк. Берберова была разочарована: Вишняк не критик, а Сирин не заслуживает подобного отношения.
Однако когда вышел в свет сороковой номер «Современных записок» — обычный для толстого журнала формат, скучная кремовая обложка, — Берберова засела за первые главы «Защиты Лужина» и перечитала их дважды. «Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано»7.
Такое же потрясение испытал один из наиболее талантливых эмигрантских критиков, Андре Левинсон. Он написал, как рецензент механически разрезает страницы журнала: «Soudain, vous vous sentez projeté hors de ce reposant automatisme, agrippé, et les tempes battantes, le coeur à la fois dilaté et oppressé, vous restez en… un délicieux suspens… vous vous sentez, tout à coup, en présence d'un grand livre» («Наконец, нет больше усыпляющего автоматизма, вас охватывает волнение, кровь стучит в висках, сердце наполняется одновременно и радостью и печалью, и вас не покидает упоительное напряжение… вы чувствуете вдруг, что перед вами великая книга»)8.
Роман никого не оставил равнодушным. Один из критиков написал: «Какой ужас так видеть жизнь, как ее видит Сирин! Какое счастье так видеть жизнь, как ее видит Бунин!» Набоков отреагировал на эту статью весьма характерно: «Статью [Кирилла] Зайцева читал и очень смеялся — не над Зайцевым, — а над тем, что в жизни и вообще по складу души я прямо неприлично оптимистичен и жизнерадостен, меж тем как Иван Алексеевич настолько, насколько мне известен, скорее склонен к унынию, к черным мыслям, — а из статьи Зайцева выходит наоборот»9. Сам Бунин — до сих пор общепризнанный корифей эмигрантской литературы — так откликнулся на «Защиту Лужина»: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня»10.
Наиболее влиятельным из немногих хулителей романа был Георгий Адамович.
Когда Адамович в 1923 году эмигрировал из России, на его счету были две тонкие книжки стихов. К концу двадцатых годов он уже стал одним из двух наиболее известных критиков эмиграции и литературным законодателем русского Парижа. В газетах, журналах, иллюстрированных еженедельниках, в литературных объединениях и литературных клубах Монпарнаса он был тем камертоном, по которому настраивалась «парижская нота»: отчаянье изгнанничества, душевные терзания современного человека, слишком глубокие, чтобы думать о форме, и несколько более правдивые и искренние в стихах, близких по своей безыскусности к дневниковым записям. Набокову многое не нравилось в Адамовиче и в его взглядах: попытка декретировать правильную реакцию на «нашу эпоху», отрицание формального мастерства, обязательный пессимизм, групповой дух. Ему претили нездоровая атмосфера Монпарнаса, наркотики, гомосексуализм и прежде всего крайне пристрастное, льстивое отношение к «своим», которое исключало объективность литературных оценок[107].
