Все больше увлекаясь поисками подлинного Смурова, повествователь изучает, как на него реагируют другие, впрямую выспрашивает их о нем, даже обыскивает их квартиры и перехватывает письма в поисках свидетельств. В какой-то момент кажется, что Ваня влюблена в Смурова и собирается выйти за него замуж. Потом вдруг выясняется, что это нелепая ошибка: она любит Мухина и уже помолвлена с ним. Неожиданно повествователь теряет всякий интерес к Смурову.
Застав Ваню одну всего за неделю до ее свадьбы с Мухиным, рассказчик понимает, что больше не в силах скрывать от нее свои чувства. Он хватает ее за руку, назойливо пытается объясниться ей в любви и получает спокойный, но твердый и презрительный отказ. Мухин, слышавший его излияния из соседней комнаты, называет его негодяем. Рассказчик, испытав еще одно унижение, устремляется в свою старую квартиру и находит в стене след от пули, как «доказательство» того, что он в самом деле застрелился, что все нереально, что ему все равно. Но на улице ему встречается грозный муж, побивший его несколько месяцев назад, который окликает его («Господин Смуров!») и просит у него прощения, потому что он узнал о многих других изменах своей жены и развелся с ней. Недогадливые читатели наконец узнают тайну: рассказчик и Смуров — это одно и то же лицо.
Набоков лишь посмеялся, читая статью Кирилла Зайцева, которого привел в ужас унылый и мрачный мир Сирина. Отлично зная, что ничто (меньше всего непонимание критиков) не способно повлиять на его жизнерадостность, Набоков не счел нужным отвечать. Со Смуровым все было наоборот. Он заканчивает свой рассказ отчаянным, пронзительным протестом:
И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире — это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя и на других, — не делать никаких выводов, — просто глазеть. Клянусь, что это счастье. <…> Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть, что я счастлив, — так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные…18
Может быть, Набоков начал свою повесть с выворачивания самого себя, но он понимал, что его читателям нет до этого никакого дела, — Смуров и его мир должны быть убедительны сами по себе.
В небольшом по объему «Соглядатае» Набокову удается достичь и концентрации, и широты обзора. Он сжимает повествование без ущерба для сцен, требующих размаха: связь Смурова с Матильдой, его избиение мужем Матильды и попытка самоубийства умещаются на нескольких страницах, но мы переживаем каждый удар кашмаринской трости и каждую секунду той сцены, когда двое мальчиков безотрывно смотрят на своего съежившегося учителя. Хотя вся повесть, с навязчивостью бреда, настроена по камертону главного героя, в ней звучат и многие другие ноты эмигрантского звукоряда (педантичный Роман Богданович, русский эмигрант из Прибалтики; Мухин, инженер, бывший белый офицер; Вайншток, еврей, хозяин книжной лавки, эксцентрик, спирит; чуткая, но не слишком умная аристократка Ваня — вот лишь некоторые из них), по-разному перекликающиеся с основной нотой Смурова.
Техническое новаторство Набокова, его смелое обращение с точкой зрения предвосхищает многое в более позднем искусстве писателя: его почти до безумия эгоцентричных повествователей, его незаметные переходы от первого к третьему лицу, его внезапные смещения фокуса, которые ввергают одну реальность в конфликт с другой и заставляют нас задуматься над разрешением этого конфликта. Умирает ли повествователь «Соглядатая» на самом деле? Если нет, верит ли он сам в свою смерть? Является ли его существование после смерти фактом, метафорой, навязчивой идеей или обдуманным приемом? Действительно ли повествователь и Смуров — это одно лицо, а если так, то знает ли «каждый» из них о «другом»?
После публичной экзекуции, которой его подвергли, Смуров решает покончить с собой, но и это ему не удается. В качестве компенсации он воображает себя всесильным, способным после смерти создать иллюзию продолжающейся жизни. Это дает ему и другие преимущества. Он сразу избавляется от всех сердечных бурь: «Меня необыкновенно утешало, что беспокоиться теперь не о чем». Конечно, он не может скрыть даже от самого себя, что, по крайней мере, какое-то эхо его земного существования, как кажется, не умолкает — потребность в еде, папиросах, необходимость найти работу и жилье. Но он пытается сохранить отстраненность от скучного и анонимного физического присутствия (это лишь точка зрения, которую избрало его воображение, лишь глазница, из которой соглядатайствует его око) и в то же время смотрит на самого себя, как на Смурова, незнакомца с неведомыми возможностями.
Набоков назвал английский перевод повести «The Eye»[109], каламбурно обыграв созвучие этого слова с местоимением «I» (я). Смуров думает, что если он отвлечет внимание от «я», которое продолжает существовать и рассказывать свою историю, то ему удастся бежать от неумолимо следящих за ним глаз — забыть незабываемый взгляд двух мальчиков, которые все смотрят и смотрят на то, как его унижают. Хотя повествователь участвует в жизни Вани и ее семьи, его, кажется, никто не замечает. Поскольку все внимание сосредоточено на Смурове, внимательный повествователь-соглядатай, наблюдающий за Смуровым и за наблюдающими за Смуровым, сам может чувствовать себя защищенным от чужих взглядов.
Представив Смурова незнакомцем, повествователь обретает не только иммунитет против постороннего внимания, но и возможность убежать от самого себя, найти для своего существа более приемлемую личину. Претендуя на абсолютную объективность, он пытается окутать Смурова дымкой бравады, соблазнительной загадочности, но его выдает стиль:
Смуров, слушая, одобрительно кивал, и было видно, что такой человек, как он, несмотря на внешнюю скромность и тихость, таит в себе некий пыл. Ваня, если разбиралась в людях, должна была это заметить.
Его тайная любовь к Ване и любовь, которую она могла бы испытывать к нему — нет, не к нему, а к обворожительному Смурову, сулят, кажется, новую возможность побега от самого себя. Однако в погоне за любовью он разрушает свои фантазии, в которых он представлял себя равнодушным творцом мира, неуязвимым, стоящим над неистовством и трясиной человеческих желаний.
Вымышленный Смуровым мир, в котором его земная оболочка могла избежать унижений, лопнул как мыльный пузырь. И это подводит нас к главной цели «Соглядатая» — сами обстоятельства неудачи героя должны характеризовать условия человеческого существования, противопоставленные подлинной потусторонности, которая для Набокова была совершенно несовместима с туго спеленутой самостью Смурова.
