– Погоди! И до тебя, товарищ Константин, доберёмся! С провокатором Малиновским разберёмся, возьмёмся за дезертира Маяковского!
А кто-то и вовсе мог ему сказать:
– Вот ты где пристроился, предатель! Из-за тебя я годы провёл в заключении и ссылке! Знай, возмездие – не за горами!
Разве это не повод для тревожных раздумий?
Рассмотрим другой аспект этого дела. Оказавшись свидетельницей попытки самоубийства Маяковского, Лили Юрьевна Брик могла (просто должна была) настоятельно поинтересоваться, в чём заключается причина его драматичного поступка. И поэт, которого спасла осечка, мог рассказать ей о том, что мучило его все эти годы, и что побудило взяться за револьвер.
То есть Лили Юрьевна вполне могла узнать некую тайну Маяковского. И даже (что тоже не исключено) познакомила с нею Осипа Максимовича Брика.
Брики, надо полагать, принялись успокаивать Маяковского, говоря, что ничего страшного ему не грозит. И поэт успокоился. Тем более, что по Петрограду поползли слухи о том, что вернувшийся из-за границы вождь большевиков тоже не ангел.
Весной 1917 года вся российская столица вдруг заговорила о том, что Ульянов-Ленин подослан в Россию германскими властями – для дестабилизации обстановки в охваченной революцией стране. Об этом наперебой сообщали петроградские газеты. Даже большевистская «Правда» в номере от 21 апреля (накануне дня рождения Ульянова-Ленина!) была вынуждена познакомить читателей с тем, как относятся петроградцы к их вождю:
«17 апреля на улице Достоевского, около дома Зигеля, собрались солдаты и говорили, что он германский шпион.
Вчера на углу Литовского и Невского собралась кучка людей, высказывавшая обвинения по адресу т. Ленина, что он взял, якобы, взятку от германцев.
В воскресенье 16 апреля во время заседания Кронштадтского Комитета в помещении ПК РСДРП в зал заседаний ворвался пьяный офицер с криком «арестовать Ленина!»».
Иными словами, прошло всего около двух недель с тех пор, как пассажиры «пломбированного» вагона благополучно прибыли в Петроград, а его жители уже в открытую называли приехавших большевиков вражескими лазутчиками.
Как отнёсся к обвинениям в адрес Владимира Ильича Маяковский? Трудно сказать. Ведь нет ни одного его стихотворения, ни одного высказывания, в которых брался бы под защиту Ульянов-Ленин.
Почему?
Не говорит ли это о том, что поэту было абсолютно всё равно, что происходило в рядах большевистской партии?
Существуют свидетельства, которые говорят о другом. Вот, например, как описал Маяковского той поры Владимир Вегер– Поволжец:
«Я приезжаю в Питер на 1 мая 17 года. На Невском проспекте – толпа народу. Полагаясь на свою квалификацию и на опыт работы среди интеллигентной публики, я организую выступление со ступенек Михайловской столовой (называлась она тогда Польской кофейней – напротив Гостиного двора).
Выступление очень трудное. Из масс всё время идёт противодействие позициям антивоенным. Период был такой, что только недавно в Литовском полку чуть было не побили меня, несмотря на накопившийся большой опыт того, как надо выступать, как надо подводить к чему что.
Я помню, у меня было одно такое место, для интеллигенции оформление такое:
– Дым труб остановившихся предприятий…
Или:
– Где же дым труб предприятий? Буржуазия локаутирует предприятия!
И вот какой-то крупный офицер рвётся к тем, которые читают лозунг «Долой войну». И публика его поддерживает:
– Граждане! Это ленинец! Это германофил!
Толпа напирает. Сбросит, не даст кончить, побьют.
Я не очень хорошо вдаль вижу. И в это время стоящий в толпе высокий малый, оказывается, ведёт линию на поддержку меня.
Офицер орёт:
– Уберите этого ленинца!
И в то время, когда он кричит: «Дайте ему в морду!», тот ведёт линию поддержки зычным голосом:
– Граждане! Этот офицер бил солдат в зубы!
И как только начинаются выклики: «В морду!», опять слышен очень зычный голос:
– Граждане! Вы же за свободу слова!
Таким образом я кончаю благополучно и полагаю, что я кое-кого в этой толпе убедил. А потом из этой толпы выходит в кожаной куртке здоровый малый:
– Ну, товарищ Поволжец, с точки зрения поэзии у тебя одно место было хорошее – «дым труб».
Значит, встретились. И пошли мы с ним сначала по Невскому. Тут была история. Стоят кучки народу. Подходим к одной кучке. Одна дама надрывается:
– Ленин – германский шпион! Мы точно это знаем! У нас – неопровержимые доказательства!
И вдруг Владимир делает такой номер:
– Гражданка! Отдайте кошелёк! Вы у меня вытащили кошелёк!
Та – в полной растерянности. Публика тоже в растерянности. Она ему говорит, наконец:
– Как вы смеете говорить такие гадости?
– А как вы смеете говорить, что Ленин шпион? Это ещё большая гадость!
Растерянность публики. Ну, великолепный номер, конечно, для пропаганды, лучше не придумаешь. А сначала кажется, будто бы хулиганская шутка».
Наталья Фёдоровна Рябова в своих воспоминаниях привела рассказ самого Маяковского, который два первомайских события объединил в одно:
«Рассказал, как во время очень многолюдного митинга после Февральской революции толпа, предводительствуемая какой-то истеричной бабёнкой, чуть не разорвала большевистского оратора, призывавшего к окончанию войны. Тогда, перекрывая весь поднявшийся рёв и гул, Маяковский крикнул:
– Граждане, осторожнее! У меня эта самая дамочка кошелёк только что вытащила.
Все схватились за свои карманы. Кровавая расправа была предотвращена».
Впрочем, не будем забывать, что все эти воспоминания появились на свет уже тогда, когда Маяковский был официально признан «лучшим, талантливейшим поэтом» советской эпохи. А иным «поэт революции» быть просто не мог. И Владимир Вегер представлял его в своих воспоминаниях именно таким:
«Потом мы с ним пошли ко мне в гостиницу „Гермес“. Засиделись долго, ночевал у меня Владимир. Говорили о позициях большевистских, что это единственное, за что стоит драться. И он стоял на этих позициях абсолютно и безоговорочно:
– Власть – Советам! Буржуазию – к чёрту!
Причём у него это звучало особенно лихо и резко. В особенности резко отрицательное отношение у него было к Временному правительству:
