Все, кто в свое время возмущался миром, подписанным в Верчелли, теперь были очень рады тому, что герцог Миланский обманул нас, и вошли в большое доверие к королю; мне же он намылил шею, как это обычно делается при дворах государей в подобных случаях, и я был весьма расстроен. Я рассказал королю о предложении венецианцев, показав письменное его изложение, но он его почти не оценил, а кардинал Сен-Мало, руководивший всеми делами, оценил и того менее. Однако, когда я поговорил с королем об этом в другой раз, то мне показалось, что он предпочел бы принять это предложение, дабы не потерять Неаполитанское королевство; но я не видел людей, способных заняться этим делом, и те, что стояли у власти, не хотели обращаться к людям, способным им помочь, а если и обращались, то как можно реже. Сам король, пожалуй, и обратился бы, но он боялся обидеть тех, кого облек доверием, и в особенности кардинала, его братьев и родственников, которые ведали его финансами.
Это может служить прекрасным уроком государям, ибо им следует стараться самим вести свои дела с помощью по меньшей мере шести человек, а иногда, в зависимости от предмета обсуждения, приглашать еще кого-либо, но так, чтобы все они были равными; ведь если один окажется столь могущественным, что остальные будут его бояться (как было при короле Карле VIII и продолжается до сих пор, когда один является главным), то он и будет на самом деле и королем, и сеньором, а настоящего короля перестанут уважать и станут плохо ему служить, поскольку его управители будут обделывать свои личные дела, а его дела забросят.
Я вернулся в Лион 12 декабря 1495 года, после 22-месячного отсутствия. Наши замки в Неаполитанском королевстве еще держались, как я говорил ранее; наместник короля монсеньор де Монпансье и принц Салернский оставались еще в Салерно, а в Калабрии находился монсеньор д’Обиньи, который все время болел, но держал себя великолепно. В Абруице был мессир Грасьен де Герр, в Монте-Сант-Анджело – Донжюльен, а в Таранто – Жорж де Сюлли. Но они испытывали такую нужду, что и представить невозможно, а забыли о них настолько, что едва удосуживались сообщать им новости, а когда все же посылали им вести, то лгали или давали пустые обещания, ибо король, как я говорил, сам ничем не занимался. А ведь если бы им лишь вовремя послали деньги, которых здесь, в Лионе, растратили в 12 раз больше, то они никогда бы не потеряли королевства; я имею в виду те 40 тысяч дукатов, что с большим запозданием были им отправлены в счет жалованья более чем за год, когда все уже было потеряно. Если бы эти деньги пришли месяцем ранее, то не случилось бы тех бед и того бесчестья, о которых вы услышите, и не начались бы раздоры между ними; причиной же всему было то, что король сам ничем не распоряжался и не слушал людей, приезжавших от них, а его приближенные, замешанные в это дело, были неопытны и ленивы и кое-кто, как я думаю, находился в сговоре с папой. Так что господь, как кажется, стал полностью обходить короля своей милостью, хотя вначале он ее и оказывал.
После того как король пробыл в Лионе два месяца или около того, он получил известие, что монсеньор дофин, его единственный сын, при смерти, а три дня спустя пришла весть о его кончине[583]. Король, естественно, погрузился в скорбь, но она длилась недолго; однако мать, королева Французская и герцогиня Бретонская Анна, скорбела так сильно и долго, как только может это делать женщина. Полагаю, что, кроме естественной любви, которую матери обычно испытывают к детям, причина здесь и в том, что сердце ее предчувствовало и другую беду. Король, переживавший недолго, как было сказано, пожелал утешить ее и устроил танцы, пригласив к ней для этого разодетых молодых сеньоров и дворян. Среди них был и герцог Орлеанский, которому было около 34 лет, и на королеву это подействовало крайне удручающе, ибо ей казалось, что герцог рад этой смерти, поскольку после короля оказался ближе всех к короне. По этой причине они долгое время не разговаривали.
Дофин умер примерно в трехлетием возрасте; это был красивый и разговорчивый ребенок, не по годам смелый. И скажу вам, что именно по этой причине отец столь легко и перенес его смерть, ибо он уже боялся, что как только ребенок вырастет и его способности разовьются, то он сможет ограничить его власть и могущество.
Ведь сам король был на редкость тщедушен и умом не отличался, но зато невозможно было найти более доброго существа.
Так поймите же, сколь достойны жалости могущественные государи и короли, если они даже собственных детей страшатся! Боялся своего сына (а это был ныне царствующий король Карл) и столь мудрый и добродетельный король Людовик, который благоразумно принимал предохранительные меры, пока не оставил сына в 14 лет королем. А сам король Людовик внушал страх своему отцу, королю Карлу VII, и даже с оружием выступил против него вместе с некоторыми сеньорами и рыцарями королевства из-за споров при дворе и в правительстве, о чем он мне неоднократно рассказывал; было ему тогда около 13 лет, и борьба эта длилась недолго. А когда он стал взрослым, то у него произошла уже крупная размолвка с отцом, королем Карлом VII, и он удалился в Дофине, а оттуда во Фландрию, оставив Дофине королю, своему отцу, не доводя дела до войны; обо всем этом шла речь в начале моих воспоминаний.
Ни одна тварь не избавлена от страданий, и все добывают хлеб свой в трудах и в поте лица, как заповедовал господь, сотворив человека и нерушимо определив такую долю для всех людей. Но тяготы и труды неодинаковы: телесные легче, а духовные тяжелее; у мудрых одни, а у глупых другие, но у глупых страдания и горести сильнее, чем у мудрых, хотя многим кажется, что наоборот, – ведь у них меньше утешений. Бедным людям, которые работают и трудятся, чтобы прокормить себя и детей и уплатить талью и другие налоги своим сеньорам, пришлось бы жить в слишком великих тяготах, если бы в этом мире на них лежали одни труды и заботы, а на долю государей и сеньоров приходились бы одни радости; но все обстоит иначе, и если бы я взялся описать все страдания, что на моих глазах претерпели могущественные люди, как мужчины, так и женщины, лишь за 30 последних лет, то получилась бы целая книга. Причем я имею в виду людей отнюдь не такого положения, которых описывает Боккаччо [584], а таких, которые выглядят богатыми, здоровыми и процветающими, так что те, кто не общался с ними так близко, как я, счел бы их счастливыми. Я много раз замечал, что их горести и страдания вызываются столь незначительными причинами, что если не жить с ними, то с трудом и поверить можно; по большей части они связаны с подозрениями и доносами, этой тайной болезнью, царящей в домах могущественных государей и приносящей много зла и им самим, и их слугам и подданным, болезнью, сокращающей им жизнь настолько, что после Карла Великого во Франции едва ли можно найти короля, прожившего более 60 лет.
