решили, что этой смерти без отклика оставить нельзя. В 89 году Чернышевский был только “история”, а не “политика”; а из истории его имени вычеркнуть было нельзя. Что в панихиде по нем могло быть преступного? Не предупреждая священника, мы заказали в церкви Дмитрия Солунского, против памятника Пушкина, панихиду в память “раба Божия Николая”. Объявлений в газетах не помещали; но посредством нашей “боевой организации” оповестили студенчество по аудиториям. Призыв имел необыкновенный успех. Церковь была переполнена; многие стояли на улице. Я с паперти наблюдал, как со всех сторон непрерывными струями в нее вливались студенты. Встревоженный священник сначала отказался служить; его упросили, запугали или подкупили – не знаю. Власти панихиды не ожидали; мер принять не успели. Но одной панихидой дело не ограничилось. Церковь была на углу Тверского бульвара, из нее все без приглашения вышли на бульвар и двинулись по нему к университету. Это было почти кратчайшей дорогой. Но по тому времени это уже показалось событием. Громадная толпа студентов шла по Тверскому бульвару и потом по Никитской без криков, без пения, спокойно и стройно» [450].
Стоит вспомнить преждевременную панихиду в 1880 г. в Нью-Йорке, вызов русским властям. Даже и реальная панихида в Москве вызвала смущение властей. Как писал Маклаков: «Панихида не была борьбой с властью. Но власть этого и не понимала и не умела использовать» [451].
Жена пережила Николая Гавриловича на 30 лет. Он умер не молодым, но сохранившим полноту сил и разума. Последние годы Ольга Сократовна жила безвыездно в Саратове. Однажды приехавший сюда М.Н. Чернышевский застал ее сидящей во флигеле в полном одиночестве и крайней запущенности. Ему удалось устроить ее в хроническое отделение городской больницы, где она и умерла на 86 году жизни – 11 июля 1918 г., в день своих именин. Как человека религиозного, её похоронили с соблюдением всех церковных обрядов неподалеку от могилы мужа. Все заботы и расходы приняли на себя городские власти. «По смерти мужа, – писала газета, – Ольга Сократовна целых тридцать лет буквально влачила жалкое существование, ухудшавшееся с каждым годом и прекратившееся только теперь сильно запоздавшей смертью».
Но до самых последних минут её жизни окружавшие «уважали в ней жену великого писателя».
Ольга Сократовна Чернышевская
А потом пришла другая власть, но об этом поговорим в эпилоге.
Вместо часовенки, которую одобрили родственники, поставили что-то вроде монумента для вождя народов.
На фоне монумента – праправнук писателя Павел Васильевич Чернышевский, японский исследователь Оя Оно и Владимир Карлович Кантор, автор этой книги
Эпилог
Что же случилось после смерти?
Последние лет сто, после победы большевиков, мы переживаем странное отношение к Чернышевскому. Казалось бы, после двадцати лет каторги, губительного Вилюйска, жизни впроголодь, страданий гениального человека, лишенного всякой возможности реализовать свои способности, прожившего почти до смерти как русская Железная маска, можно было бы с благодарностью принять его возвеличение. Его тексты изданы, сохранена его усадьба, превращена в музей, проводятся конференции, издаются сборники. Отчего российская интеллигенция, так преданно любившая Чернышевского, стала считать его врагом свободы и предшественником большевизма? Надо добавить, что эту свою посмертную славу и значение он получил из рук тех, кто уничтожал далее русского интеллигента как тип. Родился новый фантом. Точнее сказать, у фантомного революционера поменяли знаки – минус на плюс. Оказалось, что он провидел приход Ленина и его партии, «перепахал» их. И это убивало понимание Чернышевского у российской свободолюбивой интеллигенции. Фантомность Чернышевского (навязанная ему самодержавием революционность) оказалась выгодна новой власти. Именно носитель Христовой истины и становится в глазах толпы врагом добра, революционером. Фантом не умирает, просто принимает другой знак, меняется минус на плюс.
А к этому добавим известную фразу Ленина, что Чернышевский его «всего перепахал», чтобы остановиться на этой фигуре Великого инквизитора, как назвал Ленина Эренбург в романе «Хулио Хуренито». Безнравственность ленинской этики напрямую выводили из этики Чернышевского, именно этим и объясняя причину, почему он был большевиками так возвышен. Это (с положительным знаком) утверждали советские исследователи, но это утверждали и эмигранты.
Русский историк-эмигрант Карпович, главный редактор «Нового журнала», вполне выполнял задачу, поставленную перед ним, – показать, что большевизм есть порождение русской мысли. «Цели могут быть достигнуты благодаря сильным личностям, которые могут влиять на ход событий, могут ускорить темп развития, дать направление хаотическому народному движению. В связи с этим представлен новый тип человека, и этот новый человек – что, я думаю, вполне ясно – революционер. <…> Представление о революционере в работах Чернышевского вполне ясно. Политический лидер должен преследовать свою цель, безо всякого снисхождения. Он должен помнить, что политика – неприятное дело. Чернышевский любил повторять две вещи: во-первых, что в политической деятельности нельзя носить белые перчатки, что история – не Невский проспект» [452]. Ссылаясь на Н. Вольского (Валентинова), он приписывает «влиянию Чернышевского диктаторские и авторитарные черты ленинского социализма» [453]. Как я пытался показать в книге, «новый человек» рожден у Чернышевского Новым Заветом, но когда в дело вступает политика, истина никого не интересует.
Замечательный современный историк Павел Трибунский в комментариях к книге показывает в обоих случаях передергивание и даже приписывание противоположного (ленинского) смысла словам Чернышевского. О «белых перчатках» говорил не Чернышевский, а Ленин, в рассуждении же об истории как не пути по Невскому проспекту Чернышевский вовсе не имел в виду работу революционера, он говорил именно об истории, говорил, что ее нельзя воспринимать как тротуар, выложенный к счастливому и райскому миру [454]. В каком-то смысле мысль Чернышевского – это парафраз формулы Гегеля: «Всемирная история не есть арена счастья. Периоды счастья являются в ней пустыми листами» [455].
Что же писал Ленин? Не существует общечеловеческой морали, утверждал он, а есть только классовая мораль. Каждый класс проводит в жизнь свою мораль, свои нравственные ценности. Мораль пролетариата – нравственно то, что отвечает интересам пролетариата. Обращаясь к молодежи в 1920 г. и говоря о задачах союзов молодежи, вождь утверждал: «Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата» [456]. Пролетариат для большевиков был, в сущности, сословием, классом, который должен был подчинить себе остальной народ. Взгляд разумного эгоиста Чернышевского есть опережающее возражение: «Отдельное сословие приводит себя к дурному концу, принося в жертву себе целый народ» (Чернышевский, Антропологический принцип в философии, VII, 287). Как писал Бердяев в своем трактате «О назначении человека», у Ленина было рационалистическое безумие, которое не останавливалось
