Казалось, вначале Эйнштейн не до конца осознавал, что это значит для него. В первую неделю февраля он пишет письма в Берлин, касающиеся его жалования после намеченного на апрель возвращения. Появляющиеся время от времени в его путевом дневнике записи связаны только с серьезными научными разговорами, например об экспериментах с космическими лучами, или легкомысленными светскими встречами, такими как “вечер с Чаплином. Играли квартеты Моцарта. Толстая дама, чье занятие – заводить знакомства со всеми знаменитостями”24.
Однако к концу февраля, когда горел рейхстаг, а люди в коричневых рубашках грабили еврейские дома, ситуация стала яснее. “Из-за Гитлера я не рискну ступить на немецкую землю”, – написал Эйнштейн одной из своих приятельниц25.
Десятого марта, за день до отъезда из Пасадены, Эйнштейн прогуливался в садах “Атенеума”. Здесь его обнаружила Эвелин Сили из New York World Telegram. Эйнштейн был несдержан. Они проговорили сорок пять минут, и одно из заявлений Эйнштейна попало на первые полосы газет всего мира. “До тех пор пока у меня есть возможность выбора, я буду жить только в той стране, где превалируют гражданские свободы, толерантность и равенство всех граждан перед законом, – сказал он. – В настоящее время этих условий в Германии нет”26.
Как раз когда Сили уезжала, в Лос-Анджелесе произошло землетрясение (погибло 116 человек), но Эйнштейн, казалось, не заметил его. Это позволило Сили, к радости редактора, закончить статью драматической метафорой: “Когда доктор Эйнштейн шел через кампус на семинар, он почувствовал, что земля уходит у него из-под ног”.
Оглядываясь назад и зная о трагедии, которая именно в этот день произошла в Берлине, с Сили можно снять обвинение в излишней претенциозности. Правда, ни Эйнштейн, ни Сили ни о чем не догадывались. В тот день квартира Эйнштейна, где пряталась дочь Эльзы Марго, дважды подверглась нападению нацистов. Муж Марго, Дмитрий Марьянов, отлучился по делам и едва не был захвачен толпой праздношатающихся погромщиков. Марьянов написал Марго записку, где просил передать бумаги Эйнштейна во французское посольство, а затем встретиться с ним в Париже. Ей удалось сделать и то и другое. Ильзе и ее мужу Рудольфу Кайзеру удалось бежать в Голландию. В течение трех следующих дней на берлинскую квартиру Эйнштейна была совершено еще три налета. Эйнштейн уже никогда не попал туда, но его бумаги были спасены27.
Из Калтеха Эйнштейн отправился поездом на восток и на свой пятьдесят четвертый день рождения приехал в Чикаго. Здесь он принял участие в Студенческом конгрессе против войны. Выступавшие докладчики торжественно обещали, что, несмотря на события в Германии, борьба пацифистов будет продолжена. У некоторых создалось впечатление, что и гость с этим полностью согласен. “Эйнштейн никогда не покинет движение сторонников мира”, – заметил один из них.
Они были неправы. Теперь Эйнштейн все меньше использовал пацифистскую риторику. В тот же день в Чикаго за завтраком в честь своего дня рождения он расплывчато говорил о необходимости создания международной организации для поддержания мира, однако вновь призывать к неприятию войны не стал. Он был осторожен и через несколько дней в Нью-Йорке, на приеме в честь выхода брошюры “Борьба против войны” с его антивоенными выступлениями. В основном он говорил о тревожном развитии событий в Германии. Мир должен более четко обозначить моральное неприятие известных нацистов, сказал он, добавив, что демонизировать все население Германии не надо.
Хотя Эйнштейн вот-вот должен был отплыть из Нью-Йорка, не было ясно, где он будет жить. Пауль Шварц, немецкий консул в Нью-Йорке, с которым они дружили в Берлине, встретился с Эйнштейном приватно, чтобы удостовериться, что Эйнштейн не планирует вернуться в Германию. “Они протащат вас за волосы по улицам”, – предупредил он28.
Сойти с корабля Эйнштейн должен был в Бельгии. Он предложил друзьям, что дальше отправится в Швейцарию. Эйнштейн планировал, что после открытия в следующем году Института перспективных исследований будет проводить там четыре или пять месяцев в году. Возможно, даже больше. За день до отплытия из Нью-Йорка они с Эльзой, не привлекая внимания, съездили в Принстон, чтобы присмотреть дом для покупки.
Членам семьи Эйнштейн сказал, что единственное место в Германии, которое он хотел бы увидеть еще раз, – это Капутт. Но во время плавания по Атлантике Эйнштейн получил известие, что нацисты под предлогом поиска тайника с оружием для коммунистов вломились к нему в дом. Оружия там не оказалось. Позже они вернулись и конфисковали его любимую лодку, утверждая, что она может использоваться для контрабанды. “Мой летний дом часто удостаивался чести принимать большое количество гостей, – передал он с корабля. – Их всегда встречал радушный прием. И ни у кого не было причины туда вламываться”29.
Новости о налетах на дом в Капутте определили отношение Эйнштейна к его родной Германии. Больше он туда не вернулся. Как только корабль пришвартовался в Антверпене 28 марта 1933 года, он на машине отправился в немецкое консульство в Брюсселе, вернул свой паспорт и (как это было уже раньше, когда он был подростком) объявил, что отказывается от немецкого гражданства. Он также отправил письмо, написанное, когда он плыл через Атлантику, где объявлял о выходе из Прусской академии. “При сложившихся обстоятельствах, – заявил он, – я чувствую, что зависимость от прусского правительства будет для меня непереносима”30.
Это несколько успокоило Макса Планка, девятнадцать лет назад пригласившего Эйнштейна в Академию. “Ваше решение представляется единственно возможным способом достойно разорвать отношения с Академией”, – написал в ответ Планк с почти явно слышимым вздохом облегчения. И вежливо добавил: “Несмотря на глубокую пропасть, разделяющую наши политические взгляды, наши личные дружеские отношения всегда останутся неизменными”31.
Нацистская пресса бурлила, заполненная язвительными антисемитскими выступлениями в адрес Эйнштейна, но Планк надеялся избежать формального разбирательства дела Эйнштейна, чего требовали некоторые из министров правительства. Это было бы и истинной мукой для Планка, и унижением, имеющим историческое значение для Академии. “Возбуждение формальной процедуры исключения Эйнштейна приведет меня к серьезнейшему разладу со своей совестью, – написал Планк секретарю Академии. – Хотя по политическим вопросам у нас с ним и имеются серьезные разногласия, я абсолютно уверен, что в грядущих веках имя Эйнштейна будет прославлено как одна из самых ярких звезд, когда-либо сверкавших в стенах нашей Академии”32.
