с равными, той связи, которую всегда чувствует советский актер с советской публикой. Я же тогда видел не улыбки радости и уважения, которые шлет наш сегодняшний зритель артисту, понравившемуся ему в концерте, а полуулыбки снисхождения, покровительства, какое оказывает высший низшему: «Да, ты развлек нас, но… так и должно быть, это твоя профессия, и мы за это заплатили… и вот еще и поощряем, аплодируем…»
Может ли понять это ощущение наш сегодняшний артист?
Это маленькое выступление сразу подняло мои акции среди петербургского актерства и театральных завсегдатаев, делавших погоду. И уже через два дня я получил предложение конферировать в модном тогда театре «Pavillon de Paris». Вот это все и учел делец Шатов: он знал, что когда будут читать на афише мою фамилию, то, если раздастся вопрос: «Alexejeff? Mais quel Alexejeff» [2] — эти завсегдатаи уже будут отвечать:
— Mais c’est Alexejeff qui faisait les imitations au Krioukoff kanal.
— Et comment le trouvez vous? [3]
— C’est assez intéressant [4].
И действительно, весь спектакль и моя пьеса нравились, делали полные сборы. В день премьеры, 14 декабря, бенефициантка по традиции пригласила на ужин актеров театра, своих друзей и на всякий случай — рецензентов. Сервирован был этот ужин после спектакля тут же в театре, в большом фойе.
Я захватил из дому фрак и, отыграв свою пьесу (она шла последней), переодевался, когда в дверь постучали. Она приоткрылась, кто-то заглянул, сказал «ах, пардон», и дверь закрылась. Я услыхал смех, в дверь опять постучали; вошла Мосолова, Шатов и с ними пожилой, очень элегантный человек.
— Позвольте вас познакомить, — сказала Мосолова. — Алексей Григорьевич Алексеев — барон Николай Васильевич Дризен.
— Вас, вероятно, удивило, — сказал мне Дризен после взаимных приветствий, — что я заглянул и сразу выскочил? Но я подумал, что мы ошиблись комнатой. Посмотрев вас на сцене, я ожидал, что встречу пожилого, если не старого человека, и вдруг, извините, почти мальчик! Но я вас где-то видел… Ах да! Как это я вас сразу не узнал?! О, Елизавета Александровна, я ведь старый поклонник господина Алексеева! Я слыхал его имитасьон в «Интимном театре». Charmant! [5] Оригинально! Браво!
Я поклонился.
— Так вот, — продолжал он, — цель моего к вам визита: во-первых, поблагодарить за доставленное удовольствие…
Я вновь поклонился.
— …и, во-вторых, просить вас быть у меня на маленькой традиционной вечеринке пятого января.
Еще поклон.
— Ваш гость, — говорю я.
— На бал вас приглашают, — смеясь, сказал Шатов.
— Ну какой там бал! Так… Bal demi-masqué. Еще раз благодарю, жду, au revoir!
Кто же такой был этот чопорный барон Николай Васильевич Дризен? Большой знаток русского театра и его истории, очень важный чиновник, редактор «Ежегодника императорских театров» и начальник главной драматической цензуры, но прежде всего друг театра и актеров, много и плодотворно работавший в области театрального искусства. Он сам ставил спектакли и был актером-любителем. Вместе с Н. Н. Евреиновым основал «Старинный театр», воссоздавший облик французских средневековых представлений и испанского театра эпохи Возрождения.
Хотя «Старинный театр» просуществовал всего два года, он оставил след в русской театральной культуре, повлияв на условно-стилизаторское направление, получившее развитие в некоторых постановках В. Э. Мейерхольда, а затем А. Я. Таирова и других режиссеров. Театр выдвинул немало одаренных актеров, композитора И. Саца. Первые свои театральные работы показали в нем художники Н. Рерих, М. Добужинский и В. Щуко.
Пятого января, под крещенье, как и накануне всех больших церковных праздников, театральные представления были запрещены, дабы не отвлекать народ от церкви. В этот день Дризен ежегодно приглашал к себе небольшой кружок театральных деятелей: артистов, писателей, художников, директоров, рецензентов. Быть приглашенным на такой вечер к Дризену считалось большой честью, и нередко актеры старались в разговоре ввернуть слова: «Когда я был у Дризена…», «Знаете, я встретил как-то у барона Дризена…».
А что такое «bal demi-masqué»? В переводе на русский язык это значит «полумаскированный бал». На такой вечер можно было приехать в маске и без маски, в маскарадном костюме или во фраке, но с цветным галстуком или в одном черном, а в другом желтом ботинке. Это создавало атмосферу неофициальности и непринужденности. Я мог бы и не вспоминать об этом полубале, если бы там не началось мое знакомство, потом перешедшее в крепкую, очень дорогую мне дружбу с гениальным артистом, незабываемо чудесным человеком, товарищем и учителем моим — Владимиром Николаевичем Давыдовым.
* * *
Много, очень много написано об этом артисте-кудеснике, об этом очаровательном человеке. И все-таки мало! Я не претендую на то, что смогу написать новый полный портрет Владимира Николаевича. Да это и немыслимо: столько граней, столько светотеней, бликов, неожиданностей было в этом человеке-художнике… Но несколько новых черточек, может быть, и я прибавлю к его многочисленным литературным портретам.
Все в нем было своеобразно, необычно, даже фигура, даже псевдоним: у Давыдова не только театральная фамилия, но и имя — в действительности его звали Иваном Николаевичем Гореловым. Многие и многие хорошо знали его как артиста, но очень немногие знали его как Деда, как близкого, чудеснейшего человека.
Я видел Давыдова во многих ролях и по многу раз. Чудесно играл он в «Барышне с фиалками», еще лучше в «Месяце в деревне», еще лучше… Да он все играл лучше! Но непревзойденным, феноменальным он был в роли Расплюева в «Свадьбе Кречинского» А. В. Сухово-Кобылина.
Кречинских я видел блестящих. Когда играл Юрий Михайлович Юрьев или Юрий Васильевич Корвин-Круковский, на сцене был прирожденный барин, подлинный аристократ, который без денег очень быстро терял и свое барство и свой прирожденный аристократизм и превращался в ординарного жулика. Яркие, сочные образы. И, не будь на сцене Давыдова, центром спектакля был бы Кречинский. Но Давыдов…
Первый выход. Дверь на заднем плане распахивается, и быстрыми шагами входит Расплюев. Деловитый и жалкий, наглый и робкий, смешной и страдающий от побоев. По авторской ремарке Расплюев «идет прямо к авансцене».
И, оправдывая эту ремарку, Давыдов как бы не замечает лакея Федора, вопросов его не слышит, — он разговаривает со зрителями. И вам кажется, что про свои несчастья он рассказывает вашему соседу, вам.
Он произносит трагические слова: «Злой, страшный бред!.. Жизнь…» Казалось бы, это должно вас растрогать: жалкий человек говорит жалкие слова, но что-то неуловимое в тоне, в движениях Расплюева говорило вам, заставляло предчувствовать, что судьба этого человека, положения, в которые он будет попадать, не трагичны, а комичны…
И вот Давыдов поворачивается спиной к зрителям, и зал радостно хохочет. Теперь уж сомнений нет — Владимир Николаевич сегодня комик: у него на спине, у самого воротника, почти отпечатался след руки, которая, очевидно, записывала что-то мелом,
