Лариса встала. Листок в косую линейку задрожал у нее в руках. В зале стало так тихо, что она услышала дыхание Виктора. Очень знакомое, близкое дыхание. Боязливо взглянула на мужа. Их глаза встретились. Виктор глядел на нее мягко, доверчиво и с таким испугом, что невольно вызывал жалость. Лицо бледное, сам он какой-то беспомощный. Казалось, вряд ли найдется сейчас человек, который мог бы бросить в это лицо упрек. Сцепленные в пальцах руки, наверное, также дрожат.
- Собрание нашей комсомольской организации, - начала Лариса деланно бодрым голосом, - считаю открытым. На повестке дня... - Голос ее вдруг снизился до шепота, задрожал, словно задыхаясь в груди. - На повестке дня один вопрос, - вымолвила она с огромным напряжением воли, однако уже чуть слышно.
Ей стало страшно. Вот уже и надо говорить... Уже? Сейчас? Через какую-то минуту?.. Говорить перед всеми, что ее муж - очень плохой человек? Ее Виктор?.. И потом остаться без него?.. Без такого, каким он был еще так недавно. Одной, совсем одной!.. Только с горем своим да любовью. Такой любовью, какой, может, еще никто на свете не знал. И, наверное... У нее пожелтело в глазах. И, наверное, с сынком или с дочкой... Так дитя и не будет знать отцовской ласки.
- ...один вопрос, - повторила она и, закрыв руками лицо, стала бессильно клониться над столом. Варька быстро подставила ей скамейку.
Виктор протянул руки к жене, но в этот же момент поднялся с места Павел.
- Хоть я теперь и не в этой организации, - начал он, - однако попрошу слова насчет повестки дня.
- Говори, Павлуша! - сквозь слезы кивнула сестра.
Данила поздно не ложился спать. С вечера топал около хаты, все что-то подлаживал, чинил, а потом зажег свет и принялся искать себе какое-нибудь занятие в хате. Да разве найдешь за этой невесткой?
Он слышал от Ларисы, что сегодня собираются комсомольцы, и по ее виду догадался, что будут говорить о Викторе. Давно уже Данила не был ни на каких собраниях, а на это, если б пустили, пошел бы. И поскольку, значит, не пустили - Лариса сказала, что собрание закрытое, так, наверно же, закроют двери, - Данила решил дождаться своих и хоть по глазам узнать, чем там все кончилось.
Сидел на полку возле печи и подремывал. Дрема рвалась, как паутина. Для того чтобы в ту минуту, как только постучат, выйти и открыть своим двери, старик даже и не раздевался.
На ногах у него были валенки с бахилами. С самой весны Данила собирался перейти на какую-нибудь обувку полегче, да так почти все лето и протопал в бахилах. Лаптей не из чего сплести, а можжевеловые слабенькие, да и оборы трут-жмут стариковские ноги, особенно когда намокнут... Осунулся Данила: щеки впали, подбородок заострился, из-под него выпирает острый худющий кадык. Редко теперь Данила и брился, хоть сват почти при каждой встрече напоминал ему об этом. Молчал при таких встречах старик. Тяжко ему было признаться, что не заладилась его жизнь с сыном. Никому не сказал и о том, что несколько ночей скоротал в хлеву, рядом с телушкой...
Виктор постучал первым.
В хате он швырнул кепку на кровать, обеими руками пригладил волосы, отчего они еще больше всклокочились, и начал нервно шагать из угла в угол.
- Может, ужинать будешь? - робко спросил Данила, стоя у припечка, и потянулся отодвинуть заслонку.
- Отстань ты! - крикнул Виктор и еще быстрее забегал по хате.
Как только вошла Лариса, он сразу замахал на нее руками, словно продолжая разговор на собрании:
- Ну чего, чего дура рыжая лезет ко мне с этими поросятами? Чего? Жулика нашла? И Павел еще поддакивает. Пил я? Пусть пил. Гулял, буянил. Пусть! Но не воровал! Никто этого не докажет. Ясно? Отец ее всю свою жизнь крадет, а она молчит!
- Она не молчит, - спокойно проговорила Лариса, расстегивая кофточку. Больше Шандыбович не поживится колхозным добром! А ты, Витя, незаконно взял поросят с фермы. Я сама проверила. И меня ты обманул. Я у тебя когда-то спрашивала об этом. Помнишь?
- "Незако-онно"! - передразнил Виктор. - Что тут незаконного? Не оформил как положено? Так оформлю! Мне подпишут! Полфермы заберу, и мне подпишут!
Он, видимо, хотел выговориться, потому что на собрании больше глотал слова, чем говорил, хотел выместить всю злость на своих домашних.
- Не оформлять теперь надо, - строго перебила Лариса, - а вернуть ферме поросят и просить правление, чтобы не передавало дело в суд.
- Докопались! - с ненавистью говорил Виктор, вышагивая по хате. Насобирали!.. Исключили из комсомола. Наплевать мне на это ваше исключение! Ясно? Меня вся область знает! Не зачеркнет всё райком, так обком возьмется за вас! А в крайнем случае и без комсомола проживу! Все равно переросток.
- Связался ты с этим бородатым дьяволом, - подходя к своему полку, где Лариса взбивала подушку, сказал Данила. - Отсюда все и пошло.
- Что?! - крикнул Виктор так, что даже пламя в лампе задрожало. - И ты туда же? Ложись вот и дрыхни, когда тебе стелют! А то снова пойдешь в хлев... к чертовой матери!
- Виктор! - Лариса в отчаянии бросилась к нему, подняла руки, словно желая загородить от сына ни в чем не повинного отца. - Опомнись, что ты говоришь?!
- А чего он лезет в глаза все эти дни, житья от него нет. Чего он ходит за мной по пятам?
- Он же твой отец! - чуть не задыхаясь от возмущения, крикнула Лариса. - Сердце у него болит по тебе! Что ты думаешь!
- А он мне не отец! Ясно? - Виктор вдруг понизил голос, и лицо его стало чужим и страшным. - Нет у меня отца! И не было! И жены у меня теперь нет! Да, нет! Один буду! Жил без вас, так никто мне ямы не копал.
Он схватил с кровати кепку и вышел, грохнув дверьми хаты и еще сильнее - в сенях.
Какой-то миг Лариса стояла, словно окаменев. Побелевшие губы судорожно вздрагивали, а глаза - сухие, лишь испуг, растерянность и безграничная обида были в них. Потом медленно, словно боясь, что не устоит на ногах, повернулась и увидела Данилу. Сидя на полку, старик надевал валенок, тот, что успел уже снять до этого. Высоко взбитая подушка нетронутой лежала на постели...
На улице было темно, а на лицо и руки падала густая изморось. Лариса знала, понимала, что вскоре после Виктора пошел куда-то и Данила. Пошел и ничего не сказал. Надел только свитку свою старую да взял в руки овчинную шапку. Оба ушли. Но Лариса не могла сейчас думать о том, чтобы их искать. Ни о чем она не могла сейчас думать. Пошла по улице только потому, что не могла оставаться там, в хате. Куда-то тянуло, в ходьбе будто бы забывалось все. Хорошо, что хоть жакетка на плечах. Не помнит Лариса, когда ее надела, видно, просто по привычке. А платка нет на голове, и не холодно, и изморось не чувствуется на волосах...
Сколько той крушниковской улицы... По ветру Лариса почувствовала, что вышла уже за околицу. Изморось стала оседать только на одной щеке да на кончике уха, не прикрытом локонами. Каким-то чутьем догадалась, что идет по той самой дороге, по которой ходила как-то весной...
