Мы жили для того, чтобы радоваться жизни. В сущности, ничему тогда не придавали особого значения, ничего не принимали драматически и по-настоящему всерьез. Кроме одного — того количества страниц, которое я должен был ежедневно отстукивать на машинке. За развлекательные романы платили мало: тысячу-полторы франков за 10 000 строк, две — за роман в 20 000 строк.
Я писал быстро. При желании мог отстучать страниц 80 в день. Работал с увлечением, особенно над романами для юношества, то есть приключенческими. У издателя Таландье выходило две серии: голубая — приключения, красная — чувства. И какие чувства!
Я писал для обеих серий, но предпочтение отдавал голубой. Приобрел большой словарь Ларусса, и, чтобы сочинить, к примеру, роман «Си Мацзин, совершающий жертвоприношение», мне пришлось прочесть там все о Тибете и сопредельных странах. Неделю спустя я уже с головой ушел в изучение Конго, выписывал названия местных растений, животных, различных племен. Потом наступил черед Южной Америки — я занялся Амазонией.
Так я путешествовал по миру, сидя за пишущей машинкой в лучах солнца, щедро вливавшихся в наши высокие окна. Под рукой у меня была бутылка белого вина, к которой я время от времени прикладывался. Начинал я работу ранним утром, обычно в 6, заканчивал после полудня. Это составляло 2 бутылки вина и 80 машинописных страниц.
Для нас настали счастливые дни. В каком году была Выставка декоративного искусства? Не то в 1925-м, не то в 1926-м.
Мы ходили на нее не реже двух раз в неделю и именно там решили по-новому обставить квартиру на третьем этаже.
Главной деталью меблировки стал большой бар, верх которого был не из дерева, а из матового стекла, подсвеченного установленными внизу лампами. Гардины были из черного бархата. В довершение мне удалось купить театральный прожектор, позволяющий посылать в любой угол комнаты пучки белого, красного, голубого или желтого света.
Я играл в жизнь, жонглировал ею. Все меня забавляло, все радовало. Но при этом я не терял из виду поставленную цель — писать романы не для голубой, красной или зеленой серии, а такие, которые выразят то, что я желаю выразить. Я чувствовал, что еще не созрел для этого. Нередко по вечерам я «сочинял для себя», как выражался тогда. Это были рассказы в 8–10 страниц, и я не печатал их, а писал от руки. После одного-полутора часов работы меня неизменно начинало мутить, как неоднократно случалось и впоследствии.
Вогезская площадь, Монпарнас… Особый мир — сверкающий, веселый, пьянящий. Я был уверен в себе, уверен в будущем. И убеждал себя: «Года через два начну писать по-настоящему».
И я был настолько уверен в этом, что чувствовал удовлетворение, словно уже добился цели.
А двумя этажами ниже, на первом, Тижи писала свой картины. Мы ходили по разным танцулькам на улице Лапп и там нанимали парней и девушек позировать. Это было гораздо ближе и куда проще, чем отправляться на Монпарнас.
Еще раз, а может, два Тижи выставлялась на площади Константен-Пекер, но я что-то не помню, чтобы она продала там хоть одну картину. Нет, две она продала. В те времена много говорилось о том, какие состояния делали и делают люди, покупая картины по дешевке, а потом перепродавая их втридорога. Мещане, ничего не смыслившие в живописи, пробовали наудачу пытать счастье.
Однажды к нам тоже заявился покупатель — первый и единственный. Ему, пожалуй, не было и сорока. Он долго рассматривал большое ню и поинтересовался ценой.
— Тысяча франков, — объявила Тижи.
Мы были уверены, что он тут же сбежит. Но он не только не сбежал, а, напротив, выбрал еще один холст и заплатил за него восемьсот франков.
Не думаю, чтобы он сделал состояние. Но зато мы в тот вечер решили пожить несколько месяцев на острове. Только вот не знали на каком. И тут мой Ларусс еще раз сослужил мне службу. Мы ткнули пальцем в название — Поркероль. Это остров в Средиземном море напротив Иерских островов и Тулона.
И вот мы, Тижи, Буль, Олаф и я, отправились на Поркероль.
Сегодня я не болтал еще перед микрофоном. Наказал себя. За что? За то, что привычка усаживаться ежедневно в один и тот же час в красное кресло и включать диктофон стала главным из всех моих пунктиков.
В тот год, когда я впервые приехал на Поркероль, на острове жило человек полтораста, и все они принадлежали к трем семействам. Звали их, как в средние века, Гоше-бородатый, Гоше-табачник, Герси-трактирщик, Герси-цирюльник и т. п.
В селении была большая хорошо утоптанная площадь, обсаженная эвкалиптами и шедшая чуть-чуть под уклон. А наверху стояла построенная моряками церквушка; казалось, она сделана из детских кубиков.
В то утро была жара. Группки мужчин и женщин стояли перед домом, из открытых окон которого неслось:
— О-о!.. О-о!.. Ай!.. Пресвятая матерь, дрянь ты этакая!.. Клянусь, поставлю тебе в церкви свечу!.. За что мне эти страдания?.. Что же ты не помогаешь мне?.. О-о!.. Ай!.. Клянусь, поставлю свечу!..
Люди слушали, переговаривались, одни посмеивались, другие качали головами. Хозяйка дома Адель рожала, вопли, брань и проклятия в адрес Пресвятой девы не утихали все утро.
Время от времени мужчины заходили к Морису, выпивали по стаканчику белого и опять возвращались на свои места.
Эта сцена поразила меня на острове больше всего: она иллюстрирует образ мысли островитян.
Был там один старик, который в течение всего года отращивал волосы и бороду. Весной, полностью одетый — он никогда не раздевался, — он залезал в море и все сбривал. Спал он на скамейке. А когда наступали холода, приходил ночевать в комнатенку при мэрии; кроме стола и стула, там не было никакой мебели. Никто не знал ни его фамилии, ни откуда он появился. Летом он искал в прибрежном песке червей и продавал их рыболовам.
Как-то его не видели кряду дней десять, и нам с мэром пришло в голову заглянуть в эту каморку. Войти туда было невозможно — столько там оказалось мух. Старик стоял, опираясь руками на стол. Он был мертв.
Все это не просто Поркероль, а Средиземноморье. Беззаботность, внешняя веселость. А под ними — трагическое, пожалуй, видение жизни.
Впоследствии я неплохо изучил Средиземное море. На своем корабле я обошел его, заходя во все порты. В этом плавании не было ничего от туризма. Оно дало мне возможность увидеть обитателей побережья такими, какие они есть.
Всякий раз, возвращаясь туда, я снова приходил в восторг и давал себе клятву навсегда поселиться на побережье, все равно где — во Франции, Италии, Греции, Тунисе.
Но через несколько месяцев меня начинала бесить беспечность этих людей, заласканных солнцем и теплом. Я обнаруживал в себе северянина, которому просто необходимо серое небо и даже дождливые дни, а также активная деятельность.
