– Ты войсками город занял зря. Если хочешь спасти свои войска, надо их немедленно выводить на фронт. А город будет вас снабжать обмундированием, продовольствием. В пределах возможности поможем. Судя по сводке, которую я имею, твоя армия перепилась вдребезги. А присосавшись к вину, она не уйдет, пока все не высосет. Однако вина здесь столько, что твоя бригада будет пить целые месяцы.
Махно мне ответил, что в таких советах не нуждается. Сегодня его приказом будет назначен комендант города. Этому коменданту мы обязаны подчиняться, ибо когда армия занимает город, то все учреждения подчиняются армии, город переходит на военное положение.
Я ему заявил, что мы на это не пойдем, что мы собственными силами гарантируем здесь порядок.
– Мы не возражаем насчет коменданта, однако и у ревкома есть свои права. Если желаешь, будем об этом договариваться…
К вечеру Махно действительно вновь к нам приехал. Мы выступили с нашей декларацией. Он заявил, что ему такая декларация ни к чему. Он человек военный и признает только военную власть.
– Эдак не пойдет. Тогда арестуй нас сразу. Город мы не уступим никому. Тем более что надо насаждать советскую власть в селах. Что же, ты и в селах будешь военную власть организовывать, туда ставить комендантов? Смотри, тебе это невыгодно.
Такие аргументы на него подействовали, он пошел, что называется, на попятный:
– Да, зерно и фураж уездная власть должна нам дать. Поэтому, черт с вами, оставайтесь, будете нас снабжать. И надо найти контакт.
Было ясно, что ссоре с нами он предпочел компромисс…
Думается, Махно, обладал недюжинными природными задатками. Но не развил их. И не понимал, какова его ответственность. Ему льстило, что вокруг него собралась такая большая армия. Но что делать завтра – этого он себе не представлял.
Предотвратить грабежи, которыми то и дело занималась его армия, тем самым отталкивая от него крестьянство, он был не в силах. Иногда он карал грабителей, расстреливал десяток-другой своих приближенных, но затем опять давал волю стихии, поднявшей его на гребень, и грабежи возобновлялись. Он не мог систематически с этим бороться, будучи противником организованности.
Никак не удавалось превратить бригаду батько Махно в регулярную воинскую часть. Надо сказать, что вся эта бригада имела весьма своеобразное строение. Ни полков, ни батальонов в ней не имелось. Были отряды. Отряд такого-то, отряд такого-то. При этом численность отрядов все время менялась.
Если, скажем, в отряде Щуся насчитывалось, по его словам, две тысячи человек, то, когда мы пошли проверять, оказалось, что сегодня в отряде налицо триста бойцов, завтра – пятьсот. Спрашиваем:
– Откуда появились двести человек, которых вчера не было?
– Подошли из деревни.
– А куда девались остальные? Ведь у вас числится две тысячи.
– Ушли в деревню.
Более или менее постоянное ядро в этих отрядах состояло из командира и его шта,ба, а все остальное – текучий состав. Как набиралась эта армия? Объезжая уезд, я однажды в каком-то селе стал свидетелем следующей сцены. Пожилая крестьянка срамит парня, своего сына:
– Ты же ни черта не делаешь, да и делать сейчас по хозяйству нечего. Шел бы к Махно. Посмотри на ребят из нашего села. Вот Николай, вот Иван Федорович пробыли у Махно три месяца, привезли по три шубы, пригнали по Паре лошадей».
С весны 1919-го Махно и его сторонники и сподвижники оказались у власти во главе громадного и густонаселенного пространства Восточной Украины – от Днепровских порогов до Донбасса. В этом обширном районе тогда не признавалось никакой центральной власти – ни Советского правительства в Москве, ни Советского правительства в Киеве. Последним тогда руководил Христиан Раковский, «профессиональный революционер», так сказать, «международного класса». Довелось ему поработать на ниве революции в Болгарии, Румынии, Швейцарии, Германии, Франции, в начале 1918-го он оказался на Украине и тут же стал во главе Верховной коллегии по борьбе с контрреволюцией (ВЧК то есть); кто его туда поставил, почему, как – до сих пор точно не известно. С 1919-го сделался председателем украинского Совнаркома, премьер-министром, значит. Как свидетельствуют очевидцы, говорил с сильным акцентом, а украинским языком вообще не владел. Такой вот был тогда «премьер» Советской Украины.
Премьеру подобрали соответствующего «военного министра» – печально известный в нашей недавней истории Антонов-Овсеенко. По тем временам не очень уж молодой (35 лет), он тоже был из «профессиональных», в 1906-м приговорен к каторге, но легко бежал, долго жил во Франции. Прославился тем, что стал одним из руководителей взятия Зимнего дворца в октябре 1917-го (по сути-то, командовали Дзержинский, Свердлов, Сталин и иные, благоразумно державшиеся в тени). Настоящая фамилия его была Овсеенко, родился в Чернигове в семье младшего офицера, но с младенческих пор на Украине никогда не жил.
Однако в конце 1918 года прибыл из Москвы сюда именно из-за своей украинской фамилии («Антонов» – псевдоним, один из многих). Приехал по поручению Льва Троцкого, чьим яростным поклонником долго был, пока того не свергли (позже боролся со своими же прежними товарищами). Никаких военно-стратегических дарований за главкомом Советской Украины не обнаружилось, но жестокость он проявлял истинно троцкистскую, помноженную на полное презрение к национальным, историческим и религиозным чувствам людей, среди которых ему довелось тогда «работать».
Итак, мы представили «премьера» тогдашней Советской Украины и его военного министра; не вдаваясь в подробности, отметим лишь, что почти весь «кабинет» правительства в Харькове состоял из людей подобного порядка, патриотизмом – украинским ли, общероссийским – там не пахло. Ясно, что политика была соответствующей. Не зная и не воспринимая чаяний украинских селян, Раковский и его присные не разрешали передел помещичьих земель – по сути, как и при Скоропадском, но тот исходил из замшелой дворянской идеологии, а эти – от примитивно понятой марксистской: крупное-де производство предпочтительнее мелкого, всегда и везде… А кто не понимает, тому ЧК разъяснит.
И началось. В бывших имениях учреждались не только совхозы, то есть государственные предприятия, сугубо не привычные тогдашнему земледельцу, но даже пресловутые «коммуны», где общность курей и гусей как бы непосредственно подводила к скорой общности жен… А тут еще надругательства над храмами, «трудовая повинность», то есть бесправный полурабский труд на тяжелых работах, а попутно прикрыли гимназии и реальные училища, заменив их «единой трудовой школой», где внедряли «классовую» педагогику – с упором на воспитание будущих пав-ликов Морозовых. Но хуже всего – пресловутая «продразверстка», насильственное и безвозмездное изъятие у крестьян хлеба. Это вызвало естественное недовольство земледельцев, которое перерастало в стычки и кровавые столкновения. Землепашец не мог взять в толк, почему плоды его тяжелого труда забирались даром в пользу неясной для него «диктатуры пролетариата» (оба эти слова равно были ему непонятны).
