Он плохо говорил по-русски, любил прихвастнуть: «Я, Лина, правильно, а ты не правильно». У него была известная тупость, чванливость — будь он в Германии, он мог бы стать адептом Гитлера в обожании всего немецкого, — но чувство долга истинно рыцарское, верность друзьям, чувство благодарности, стойкость, большое благородство. Его жена Е<лизавета> С<еменовна> — латышка, без романтичности мужа, но зато обладавшая здравым смыслом и юмором — прекрасная хозяйка, очень сдержанная, рассудительная, легкая в быту. Я удивлялась, как можно с ней поссориться. Она обожала дочь и тоже сильно изменилась после революции. Немного сводила счеты со старым мужем, который, влюбляясь в каких-то прелестных юрьевских дамочек в молодости, «женился по расчету» и не скрывал от жены этого; впоследствии у нее была какая-то мстительность в его отношении. Линца скверно поступила и с нею, уехав в Лен<ингра>д, оставив мать при смерти.
Что сталось с их могилами, я не знаю. Вспоминаю сумские кладбища — одно со светло-зеленой рощей — на окраине; другое — скалистое, с обвалами песка, в другом конце города.
Когда я была в Сумах в 1927 г., Линца с подругами играли, напевая песенку: «Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем, печаль-тоску размыкаем, размыкаем, размыкаем»…
Там я написала маслом картину на фанерке — одну из своих лучших — две девочки во дворе — называлась она: «Давай, коза, попрыгаем»…
Л<ина> Ив<ановна> в юности обожала Северского. Помню, как она пела — «Я цыганский барон», «Колокольчик однозвучный», декламировала, коверкая слова, стихи Никитина и «Господь с тобой»{28}.
В Уфе (я этого не помню) ее заняли в театре на выход в «Каширской старине»{29} и еще в чем-то, но с ней стало дурно от страха, а так она была бойка. Она там помногу говорила с Ходотовым, который ей очень нравился, как актер, и плакала над пьяным <нрзб>, который вспоминал покойную мать.
Я в детстве прислушивалась, когда, уложенная в постель, еще не спала, а Л<ина> Ив<ановна> с Полей тихо говорили о похождениях великих княжон Марии Павловны и Елены Владимировны, о женщинах, приносящих несчастье, о кровавых тайнах дома Габсбургов, о императрицах Елизавете и Марии…
Я в детстве много гуляла; с Alte Frau ходили «rund herum»[42] по Литейной, Пантел<еймоновской>, Моховой… A<lte> F<rau> немного шокировалась, что я любила смотреть открытки с античными статуями и на мифологические темы, с полуголыми нимфами; Л<ина> Ив<ановна> со Стрешневской Линой Семеновной засматривались на офицеров, которые у них назывались «незабудские». Идеал ее был мужчина темноволосый, бледный, с грустными темно-синими глазами.
Л<ина> И<вановна> не выносила жары и летом ложилась спать на пол. Она очень любила каток и морозов не боялась. К рождеству мне устраивалась в детстве выставка — вата, покрытая нафталином, дед-мороз, картинка с яслями, звери, куклы в теплом. Л<ина> Ив<ановна> как дети любила вербу; она с энтузиазмом ходила с нами покупать вербные игрушки и надувала чертиков. Она любила безделушки — собачек и кошечек — те, что она мне подарила, я берегла и впоследствии. У меня было много кукол, подарков Варламова, папы и мамы, Левенстерн — но одной из любимых была темноволосая Лина в красном платье, подаренная Линой Ив<ановной>. Сохранилась от нее одна туфелька…
Последним ее подарком мне были две материйки — белая с голубым, для ночной рубашки, и розовая в полоску, для которой она трогательно просила «не принижать материю» и сшить платье. Но самый последний подарок была светло-кофейная ленточка…
…Я ничего не знаю точно о ее последних минутах. Письма Анны Ив<ановны>{30} и Линцы были очень пугающими. Я не знаю, потеряла ли она совсем сознание, или у нее были часы, когда оно возвращалось? Вспоминала ли она меня, боялась ли бомбежек, мучилась ли от голода? Умерла она в первых числах октября 1941 г. и провожали ее на кладбище (на Охту) Линца, Ек<атерина> Ник<олаевна>{31} и милая Маша{32}.
Когда мы с нею прощались, она заплакала. Я оставила ей сахар и еще что-то, умоляла Линцу за ней следить. У меня было тяжелое предчувствие, когда мы ехали на вокзал в машине; было очень ясное утро, улицы были чисто выметены, но я почему-то подумала, что никогда больше не увижу эту Бассейную, эту Знаменскую…
Маша ездила с нами, чтобы помочь при посадке. Так и не увидела я больше никогда ни моего города, ни Маши, ни Периколы{33}, ни Кулиньки — моей Лины Ивановны…
< 1950-е >
Воспоминание о белизне
(Д. Митрохин)
С Митрохиным у меня связан белый цвет. Когда я к нему пришла в первый раз, то была очень удивлена: это напоминало Украину с выбеленными стенами. Потом я узнала, что он родом из Ейска и происходит от казаков. Вероятно, он с детства привык к таким белым стенам. Казацкая кровь у такого «тихого» человека! Но у него было большое внутреннее упорство.
Я встретилась с ним впервые в гостях у Михаила Кузмина, а потом стала бывать и у него. И в Ленинграде, и в Москве — те же белые стены и те же садики во дворах. И везде — очень чисто, и ничего лишнего. Одна или две картинки на белой стене.
Иногда мы бывали в кино. Памятным мне остался один сеанс в бывшем «Пиккадилли» (теперь «Аврора») — «Трагедия любви» с Мией Май, Яннингсом и «красавцем» Гайдаровым{34}. Тогда к фильмам давали дивертисмент, и я помню песню, которая очень нравилась и Митрохину, и мне. Слова такие: «Горят закаты родной земли. Идут солдаты…» Мотив был какой-то торжественный. У меня сохранился рисунок Митрохина к этому фильму.
Кузмина Митрохин посещал довольно часто: кроме него, приходили Верейский, Воинов, Добужинский, Арапов, Божерянов, позже — Лебедев, Осмеркин и другие художники.
Жена Митрохина — Алиса Яковлевна Брускетти, ходила в студию, где рисовала с натуры. Она была немногословна и похожа на студентку из Лозанны — медичку или химичку. Изредка Митрохины бывали у меня. Помню особую любовь Митрохина к Тулуз-Лотреку.
Дмитрий Исидорович иногда говорил о людях насмешливо, но очень мягко, беззлобно. Я не представляю себе человека, который мог бы на него обидеться.
В Москве мы почти не вспоминали о прошлом, обоим это было очень печально. У него была небольшая библиотека. Он много читал. Вдоль аллейки к его дому росли цветы.
Дмитрий Исидорович с большой теплотой говорил о своих знакомых, которые его навещали и приносили ему книги. Около него всегда были цветы и фрукты — для очередного натюрморта.
