Помилуйте: какой Генштаб, какие трубадуры?
А диссиденты — за пределами, то есть, корпорации — как назло, дули в дуду, что Горби — новый Сталин.
* * *
Ухмылка Сатаны последовала за выходом в эфир моей программы. Ах, поверх барьеров?
Получайте…
26 апреля к нам поверх барьеров прилетело радиоактивное облако под названием «Чернобыль»; явившись домой с работы, я велел дочери с подругой, попавшим под ласковый весенний дождь, немедленно под душ! Немедленно!..
И с тяжестью на сердце слушал их переплеск и хохот.
На следующий день было воскресенье. Жутко, нездешне сияло солнце. Мюнхен вымер. Все сидели дома. И в этой пустоте наш скоч-террьер умудрился попасть под обезумелую машину. Никогда не забуду, как нес к ветеринару только что живое тело в пластиковом пакете.
Что плохо для человечества, то хорошо для нас. «Чернобыль» стал одним из первых наших массовых прорывов к аудитории. В подобные моменты интерес к «антеннам, направленным на Восток» зашкаливал.
Объявивший гласность Кремль молчал два дня. А запланировав на понедельник оглашение катастрофической новости, предпринял параллельно-синхронные меры по отвлечению от нее масс. Старая ли площадь обязала Площадь Дзержинского выложить все, что было у последней интересного, или то была встречная инициатива «Комитета», который тем самым заодно и наносил «контрпропагандистский» удар по мюнхенскому источнику информационного зла, только именно в тот понедельник 28 апреля на Центральном телевидении воскрес Поленов.
Ровно через два месяца после исчезновения.
Пресс-конференция!
Постфактум, в своей книжке вышедшей на Западе в год преждевременной смерти автора, которому было только 49, Поленов не скрывает постановочный характер этого провального телеспектакля, сценарий которого дважды переписывался на Лубянке, но при этом пытается рассеять подозрения, что заметная деформация его физиономии могла быть связана с мерами по принуждению. Нет, дескать, просто неудачно упал в результате потери сознания от неожиданной боли в почках, заглушенной стаканом бренди, которую ему сунула сердобольная домработница сэйф-хауза советской разведки в Восточном Берлине. Приложившись при этом левой стороной лица так, что пришлось накладывать грим.
«Идем, идем! — неслось тогда из коридоров. — Поленова смотреть! Где телевизор?»
Тогда были не в каждом кабинете, так что основная масса зрителей сосредоточилась в кантине — под нависавшим с кронштейна. Меня поток принес в параллельный «сапожок», в общую комнату технических сотрудников, где спинами друг к другу стояли кубы машин для резки пленок. Большой «Грюндиг» здесь был водружен на стальной параллелепипед для файлов.
На экране Ник Поленов, который был представлен, как беглый советский гражданин, осознавший свою ошибку и вернувшийся на родину, приступил к официальному заявлению:
«Товарищи, дамы и господа!..»
Вокруг меня все затаили дыхание в ожидании сенсационных разоблачений. Но все свелось к утверждению, что корпорация, где мы работали, есть ветвь американской разведывательной службы. По поводу возникающих на экране фотографий, он — переигрывая убедительностью тона — резюмировал отрывисто: «Да, знаю. Такой-то… Агент ЦРУ. А это такой-то… Агент ЦРУ…»
Одна англичанка, моя бывшая коллега по исследовательскому отделу, все это прилежно конспектировала, пока из телевизора не раздалось и про нее: «Знаю и такую… Агент британской разведки».
Бросив записывать, девушка обернулась во гневе, но все смотрели на экран. Ясно было, что попал человек в переплет.
За два истекших месяца он сильно сдал — лицо, еще более опухшее и как бы перекошенное от затертой гематомы на заплывшей скуле, обильно-густая борода, в которой соли стало больше, чем перца. Новые очки на пол-лица, — родился в Год Обезьяны, кстати, — ничего интеллигентного в его облик не привносили, контрастируя с косым и плоским чубчиком. Он не был мне особо симпатичен в статусе коллеги. Но сейчас, когда он объявился агентом Аббревиатуры, меня невольно охватывала жалость к этой жизни — еще одной из выброшенных на помойку. Ясно было, как пень, что перед нами — апогей и кульминация. Наивысшее его деяние. То, ради чего все это предпринималось: заброс и внедрение (если был заведомый агент), а скорей всего — слом невозвращенца, сдача на милость победителям и десятилетия пьянства, которым он снимал себе стресс «в тылу врага» (если дал себя завербовать на столь дорого — и вплавь — доставшейся свободе). Нет, думал я. Ведомство лжерыцарей Дзержинского все-таки очень жестокая организация советских граждан. Человеку всего 42 года. Допустим, звезд с неба не хватал, но кукловоды? Ведь сознавали, что обрекают на разовое употребление? Что после этой их самодеятельности, которая все равно не затмит разрастающуюся по миру катастрофу с Четвертым Реактором, ничего хорошего больше в жизни у него не будет; да будет ли и жизнь?
Я смотрел, как старшего «брата-невозвращенца» приносят в жертву Абсурду, а потом оттолкнулся от стены, сослуживцы уплотнились, дав протиснуться, — и вышел в пустой коридор. В ярости на тех, кто манипулирует нами. Блядь!..
Бессмертными нашими душами.
С некоторым отставанием по фазе, но трансатлантический ураган прозрения смел наше военно-патриотическое руководство. Но не культурную программу, пустившую корни в эфире. Называлась она Поверх барьеров: Культурно-политический журнал. И выходила ежедневно.
Много раз я слышал шутливое: «Сломаешь ноги, прыгая поверх». Теперь, в перспективе новых назначений, возникла надежда на то, что выскочка будет растоптан и сброшен обратно в ублиетку where he belongs. Но предвкушение «баронов» сменилось фрустрацией. Оказалось, что ревностным слушателем «ПБ» стал и Атусевич (кличка Атос), которого новое, на этот раз, в виде исключения, просвещенно-академическое начальство решило вернуть из лондонской ссылки на пост директора службы. В конце концов, Атос был «западник». В свое время первым в Союзе написал о Бергмане. Лондонский ссыльный согласился, но с рядом условий, одним из коих было принятие в штат бибисишного сотрудника Ранцева. Сей ренегат был мне предложен в качестве ведущего лондонского выпуска «ПБ». Вместе с нью-йоркским выпуском, за которой отвечал тандем американских рижан, моими аргументами освобожденный от унизительных псевдонимов, возникала радиоимперия.
В ответ я предложил Атосу добавить к программе еженедельный «Экслибрис: Наши чтения». Literary, мол, supplement. Литературное приложение… Сделал это несмело, памятуя о боссах, которые при слове «культура» хватались если не за пистолет, то за головы. Но Атос исходил из того, что культуры много не бывает. Что совпадало с ожиданиями аудитории, поскольку к тому времени симптомы новой оттепели стали сознательной политикой Кремля, которую Андрей Вознесенский назвал революция культурой.
