Мое плечо больно хватает и выкручивает чья-то тяжелая ладонь.
«Иностранка?» — рычит охрипший от саке голос. Меня проталкивают меж голых татуированных торсов, покрытых тонко вырисованными портретами гейш, и ставят в плотную шеренгу из 30 носильщиков. Одного из них выхватывают прямо из середины, и я занимаю его место. Только что здесь была щелочка, а сейчас ее как не бывало носильщики сдвинулись, почуяв свобод, ное пространство. С трудом просовываю руку между двумя якудза. Наш главный тяжелой рукой толкает меня под ребра и бросается вперед. Постепенно мое тело растворяется во всеобщей амебообразной массе. Я вливаюсь в ритм, ноги автоматически начинают семенить крошечными шажками. От плеч и до колен мы — единый взаимосвязанный организм, единый сгусток плоти. Проходит минута или, может, час. Потом кто-то кладет мне руку на плечо и вытаскивает из шеренги. Меня подхватывает людской водоворот и уносит прочь.
Процессия волной выплескивается за ворота, и я вдруг остаюсь одна.
Дело явно сдвинулось с мертвой точки. Я в Японии уже 2 месяца и по-прежнему не понимаю, что написано в газетах, зато по картинкам могу уловить смысл телепрограмм. Вот уже больше недели в национальных новостях один и тот же главный сюжет: серьезные ребята в костюмах разглядывают топографические карты, на которых изображены цветные пятна, постепенно двигающиеся к югу, в сторону Токио.
Эти пятна обозначают цветущую сакуру. Сакура цветет чуть больше недели, и это цветение обладает символическим смыслом. Японцы — единственная нация, у которой какой-то там цветок способен вызвать возбуждение, близкое к сексуальному. Любой японец на улице скажет вам, что сакура символизирует преходящность всего в жизни, печаль, которая кроется во всех прекрасных вещах. Цветки сакуры опадают в самом расцвете красоты — именно так погибали воины-самураи. В этот период в любом токийском баре можно увидеть седовласых бизнесменов, предающихся меланхолии и фантазирующих о том, как они бросят карьеру и семью и последуют за цветущей сакурой аж до хребтов Японских Альп[18]. Каждая рощица из более чем двух деревьев становится достопримечательностью, которую непременно нужно увидеть. Здесь день и ночь толпятся городские жители с нездоровым цветом лица, наслаждаясь единением с природой, выпадающим на их долю всего-то раз в год. Они садятся тесными группками в обнимку с автоматами для караоке и бочонками с саке. Глядя на представшее их взорам завораживающее зрелище, они сочиняют спонтанные хайку[19], неумеренно потребляют алкоголь и не стесняются плакать. После их ухода цветы опадают на землю, прикрывая брошенный мусор.
В мае все возвращается на круги своя: среди экстренных новостей отмечаются только случайное отравление рыбой фугу и кража газет из почтовых ящиков района Кавасаки. В воздухе уже не пахнет так резко и неприятно зимой. Ветерок приносит с океана соленый привкус свободы. Наконец пришла весна! Высушив посуду после ужина, я с позволения хозяев отправляюсь на пробежку по пляжу.
Асфальтовая дорожка, идущая вдоль берега, абсолютно пустынна. Лишь изредка попадаются чайки, безразлично клюющие выброшенный приливом мусор. Принесенный ветром песок тихо хрустит под ногами. Набираю скорость, переходя на спринт и удлиняя шаг. Мимо проносятся цементные указатели, в темноте сияющие белизной. Я покрываюсь потом. Грудь расправляется, как будто слишком сильно затянутый корсет наконец лопнул по швам.
Все дело в ограниченном пространстве. Между обеденным столом и стеной всего 6 дюймов, и каждый вечер, занимая место за столом, я вынуждена протискиваться в эту щель. Как бы осторожно я не семенила, все равно почти каждый раз наталкиваюсь на угол стола и гремлю посудой. Непривычно чувствовать себя неуклюжей. Каждый день мне приходится перемывать с десяток хрупких мисочек, и я живу в постоянном страхе, что рано или поздно уроню одну из них или поставлю не туда. Бесконечный список правил нагоняет панику; как сворачивать садовый шланг и складывать рубашки особым, единственно правильным способом. Впервые в жизни я ощущаю такую растерянность и никчемность.
Но здесь, на пляже, за мной никто не наблюдает. Здесь можно перепрыгивать через цементные столбики, танцевать при луне, гоняться за чайками. Единственные и драгоценные моменты, когда мне можно делать все, что вздумается, безо всяких последствий — и никто не скажет, что я поступаю неправильно.
Домой возвращаюсь через 2 часа. Волосы взмокли и растрепались на ветру, кроссовки полны песка, шаг легок. Я расслаблена и спокойна, кажется, впервые с тех пор, как сошла с трапа самолета. Теперь буду бегать каждый вечер. Это полезно для занятий дзюдо и еще полезнее для успокоения ума.
У дверей меня встречает Юкико. Я тут же сжимаюсь.
«Карин, ты не можешь бегать вечером», — говорит она.
Я знаю, что не должна спрашивать почему. Я живу в доме Юкико, и само собой разумеется, что она знает лучше. Но удержаться очень трудно и я спрашиваю: «Почему?»
Уголки ее губ ползут вниз, и она отвечает: «Это опасно».
Поставить под сомнение слова старшего по положению само по себе плохо, но нет ничего хуже, чем выразить открытое несогласие. Хотя, может, если я облеку его в форму комплимента…
«Япония — самая безопасная страна в мире. Уверена, никто не~»
«У нас есть арабы и китайцы. — Юкико показывает в сторону железнодорожной станции. — Это опасно».
В голове сразу мелькает десяток компромиссов, но, судя по выражению лица Юкико, я и так уже переступила грань. И я киваю. Она улыбается. Разговор окончен.
Спустя 2 дня я нервно хожу по комнате — нарезаю круги вокруг кофейного столика, груды книг, пританцовываю мимо дивана, иду в кухню и обратно. Я успела почистить камеры, погладить нижнее белье, 3 раза пыталась сесть и проспрягать список пассивных каузативных глаголов. Воспоминание о той пробежке все кружится в голове, как голодный комар. Мне страшно хочется размять ноги и еще сильнее — вырваться на свободу.
Но Юкико выразилась как нельзя яснее, и, проигнорировав ее приказ, я рискую нарваться на серьезные неприятности. С другой стороны, если она ни о чем не узнает, кому от этого будет плохо? Хозяева уже легли. Никакого вреда не будет.
И вот я раскладываю футон и набиваю под него одежду, призванную имитировать меня. Выскальзываю через раздвижные двери и осторожно запираю их за собой. На цыпочках спускаюсь по выложенной кирпичом тропинке, огибающей дом, и замираю у калитки высотой до пояса, что отгораживает сад от дороги. Я знаю, что калитка громко скрипит. Перелезть через нее я не решаюсь — вдруг сломаю шарниры?
