Нельзя никому открывать свою душу — тогда будешь казаться лучше, чем в действительности.
Пятница, 9 января. Возвращаясь с прогулки, я говорила себе, что не буду похожа на других, которые сравнительно серьезны и сдержанны. Я не понимала, каким образом приходит эта серьезность? Каким образом совершается этот переход от детства к положению молодой девушки? Я спрашивала себя: каким образом совершается это? Постепенно или вдруг? Что, действительно, заставляет созревать, развивает, изменяет — так это несчастье или любовь. Если бы я гналась за остроумием, я сказала бы, что это синонимы; но я не скажу этого, потому что любовь — это самое лучшее, что только может быть в мире.
Я могу сравнить себя с водой, замерзшей в глубине и волнующейся только на самой поверхности, потому что ничто не интересует и не занимает меня в моей глубине.
Четверг, 24 июня. Всю эту зиму я не могла взять ни одной ноты; я была в отчаянии, мне казалось, что я потеряла голос, и я молчала и краснела, когда мне говорили о нем; теперь он возвращается, мой голос, мое сокровище, мое богатство! Я сознаю это впервые, со слезами на глазах, и преклоняюсь перед Богом!.. Я ничего не говорила, но я была ужасно огорчена, я не смела говорить об этом, и молилась Богу, и Он услышал меня!.. Какое счастье!.. Какое удовольствие хорошо петь! Сознаешь себя всемогущей, сознаешь себя царицей! Чувствуешь себя счастливой благодаря своему собственному достоинству. Это не та гордость, которую дает золото или титул. Становишься более чем женщиной, чувствуешь себя бессмертной. Отрываешься от земли и несешься на небо! И все эти люди, которые следят за движением ваших губ, которые слушают ваше пение, как божественный голос, которые наэлектризованы, взволнованы, восхищены!.. Вы владеете всеми ими! После настоящего царства — это первое, чего следует искать. Господство красоты следует уже за этим, потому что оно не всемогуще по отношению ко всем; но пение поднимает человека над землей; он парит в облаках, подобно Венере, явившейся Энею!
Ницца, 4 июля. Мы отправляемся в церковь св. Петра, одни барышни. Я усердно молилась, ставши на колени и облокотившись подбородком на руку, очень белую и тонкую. Потом — вспомнив, где я, я прятала руки и в наказание себе старалась стать так, чтобы казаться некрасивой. Я в таком же настроении, как вчера; я надела тетино платье и шляпу.
В таком состоянии духа я не могу возвратиться домой, и веду всю компанию в монастырь, который как раз напротив церкви и сообщается задней дверью с домом, где живет С. Мы входим в монастырь, и вносим с собой столько шаловливости и веселья, что торжественный покой нарушен, и сестры — всегда тихие, все в белом, — оживились и высовывают из дверей свои любопытные лица. Сквозь двойную решетку мы видим мать игуменью; она уже сорок лет в монастыре… Ужас! Оттуда мы идем в приемную пансионерок, и я заставляю танцевать сестру Терезу. Она хочет завербовать меня и хвалит мне монастырь, а я тоже хочу завербовать ее и хвалю ей мир.
Мы — по горло в католической религии. Что ж! Я понимаю страсть к церквам и монастырям.
Вторник, 6 июля. Ничто не пропадает в этом мире. Когда перестают любить одного, привязанность немедленно переносят на другого, — даже не сознавая этого, а когда думают, что никого не любят, — это просто ошибка. Если даже не любишь человека, — любишь собаку или мебель, и с такою же силою, — только в иной форме. Если бы я любила, я хотела бы быть любимой так же сильно, как люблю сама; я не потерпела бы ничего, даже ни одного слова, сказанного кем-нибудь другим. Но такой любви нигде не встретишь. И я никогда не полюблю, потому что никто не полюбит меня так, как я умею любить.
14 июля. Разговор зашел о латинском языке, лицее, экзаменах; это возбуждает во мне ужасное желание учиться, и когда приходит Брюне, я тотчас же забрасываю его вопросами относительно экзаменов. Он отвечает, что через год подготовки я буду в состоянии держать экзамен на аттестат зрелости. Мы еще поговорим об этом.
Я занимаюсь латынью с февраля этого года; теперь июль. В пять месяцев я сделала, по словам Брюне, столько, сколько проходят в лицее за три года. Это поразительно! Никогда не прощу я себе потери этого года, это всегда будет для меня ужасным горем; никогда не забуду я этого!..
Я в дурном настроении, ничто у меня не идет на лад, ничто мне не удается. Я буду наказана за мою гордость и за мою глупую надменность. Читайте, добрые люди, и поучайтесь! Этот дневник — самое полезное и самое поучительное из всего, что было, есть и будет написано! Тут вся женщина, со всеми своими мыслями и надеждами, разочарованиями, со всеми своими скверными и хорошими сторонами, с горестями и радостями. Я еще не вполне женщина, но я буду ею. Можно будет проследить за мной с детства до самой смерти. А жизнь человека, вся жизнь, как она есть, без всякой замаскировки и прикрас, — всегда великая и интересная вещь.
Пятница, 16-го июля. Соответственно моей теории о перенесении любви, вся сумма ее, которой я обладаю, сосредоточена в настоящий момент на Викторе, одной из моих собак. Я завтракаю, а он напротив меня положил на стол свою славную большую морду. Будем любить собак, одних только собак! Люди и кошки — недостойные твари. А между тем, собака — грязна, она жадными глазами следит за тем, как вы едите, она привязывается за то, что ее кормят. Однако, — я никогда не кормлю своих собак, а они любят меня. А Пратер, который покинул меня из ревности к Виктору и перешел к маме!.. А люди, разве они не ждут также подачки, разве они не так же прожорливы и продажны.
Суббота, 17-го июля. Говорят, что в России есть шайка негодяев, которые добиваются коммуны; это ужас что такое! Все отобрать и иметь все сообща. И их проклятая секта так распространена, что журналы делают отчаянные воззвания к обществу. Неужели отцы семейств не положат конца этому безобразию? Они хотят все погубить. Чтобы не было больше цивилизации, искусства, прекрасных и великих вещей: одни материальные средства к существованию! Работа также сообща, никто не будет иметь право выдвинуться, благодаря какому-нибудь достоинству, выделяющему его из других. Хотят уничтожить университеты, высшее образование, чтобы сделать из России какую-то карикатуру Спарты!
Д…, кажется, поражен всем, что я говорю, и удивляется, видя во мне такую лихорадочную жизнь. Мы говорим о нашей мебели; он весь так и рассыпался при описании моей комнаты: «Да это храм! Сказка из тысячи и одной ночи! — восклицает он; «да сюда надо входить на коленях. Чудно, поразительно, ни с чем не сравнимо»! Он хочет разъяснить себе мой характер и спрашивает, гадаю ли я на маргаритках. — «Да, очень, часто, — чтобы знать, хорош ли будет обед»! — «Но как? Такая поэтическая, сказочная комната и вместе с тем гаданье на маргаритке, как удался повару обед? О, нет! Это невероятно»! — Его очень забавляет, что, по моему уверению, во мне два сердца. Я дурачилась, заставляя его восклицать и удивляться множеству контрастов. Я поднималась на небо и потом без всякого перехода спускалась на землю и так далее; я изображала из себя личность, которая хочет жить и забавляться и даже не подозревает возможности любить. А он удивляется, говорит, что боится меня, что это изумительно, сверхъестественно, ужасно!..
