Название «Серапионовы братья» приклеилось к этой группе в сущности так же стихийно, как возникла и сама группа. Внешний смысл этого названия ясен: у Гофмана — это шесть рассказчиков, собирающихся более или менее регулярно, чтоб слушать друг друга и спорить. Внутренний смысл заключался, пожалуй, главным образом в романтической идее о дружбе.
Сразу же выяснилось чрезвычайное различие в индивидуальностях «Серапионов»: один тяготел к фантастике, другой — к быту, третий пытался превратить быт в фантастику. Ругали «Серапионы» друг друга беспощадно и с такой яростью, какой позавидовали бы и некоторые самые темпераментные сотрудники тогдашних библиографических отделов. Эта взаимная брань не портила дружеских отношений, а, напротив, помогала росту «Серапионов».
Это был поистине формальный период «серапионовской» жизни. Влияния Горького, Ремизова, Замятина, Шкловского, Бунина скрещивались с влияниями Гофмана, Киплинга, — словом, самыми различными влияниями современных писателей и классиков, русских и иностранных. Далеко не все характеры определились сразу, и трудно было предположить, например, что яростный фантаст Каверин, презиравший бытовой материал, окажется автором совсем не фантастического «Конца хазы», а бытовик Федин, автор академического «Сада», начнет «Города и годы» — вопреки всем правилам — с конца. Это было только начало пути, — начало, отмеченное формальными влияниями и особенно упорным стремлением к сюжетной прозе.
Появление «Серапионов» предшествовало оживлению на литературном фронте. Еще не выходила «Красная Новь», и вообще почти не существовало журналов с беллетристическими отделами. Обнаруживали себя (и то — с эстрады) главным образом поэты — большие и малые (малых оказалось неисчислимое множество). Но для тех, кто интересовался литературой, ясно было, что должны же явиться и прозаики. И вот явилась целая группа прозаиков, насыщенных тем самым новым материалом, которого ждала литература. Отсюда — некоторые странности в судьбе «Серапионов» у критики: неумеренные похвалы — чуть ли не до появления первых «серапионовских» рассказов в печати — так сказать, в кредит, потом столь же неумеренная брань, когда у «Серапионов» не оказалось ни «Войны и мира», ни «Евгения Онегина». Впрочем, шум продолжался, критика дифференцировала имена, выдвигала одних, отстраняя других. «Серапионы» смешались с «несерапионами», а некоторые критики даже про писателей, имевших чуть ли не двадцатилетний стаж, стали безоговорочно писать «молодой» и «новый». Всё решительно казалось молодым и новым.
В то молодое время два течения проявлялись у «Серапионов» — «западное» и «восточное». Идея Льва Лунца, непримиримого вождя «западников», была ясна и проста: по его мысли, сюжетное искусство Запада в соединении с русским материалом должно было создать новую прозу, — он провозглашал мысль и динамику в противовес бесформенному бытописанию и статическому психологизму. Из остальных «Серапионов» почти никого нельзя было с совершенной точностью отнести к «западному» или «восточному» течению.
Нельзя было сказать: Всеволод Иванов принадлежит к «восточной» группе, — ведь, например, «Дитё» — это рассказ, построенный по всем правилам западного мастерства. Но если «западничество» в лучшем смысле этого слова преобладало в том, что писали «Серапионы», то это главным образом благодаря глубокому и неоспоримому влиянию Льва Лунца. Вообще Лев Лунц был центральной фигурой «Серапионов», главным организатором группы.
Из произведений Лунца особенное внимание вызвала трагедия «Вне закона», напечатанная (так же, как и программная статья «На Запад») в журнале «Беседа» (под редакцией М. Горького). Эта пьеса, переведенная на многие иностранные языки, вошла в репертуар театров Берлина, Вены, Праги и проч. Рассказы Лунца обнаруживали недюжинный талант. Но полуголодное существование, которое вел Лунц, очень быстро сказалось, особенно при чрезмерном умственном напряжении: Лунц параллельно с литературной работой вел работу научную (он был оставлен при Университете по кафедре западноевропейских литератур). Весной 1923 года Лунц заболел и уехал на лечение в Гамбург. 8 мая 1924 года он умер от воспаления мозга 23 лет от роду. К своей тяжелой болезни Лунц относился с необыкновенным мужеством: его предсмертные письма к друзьям проникнуты чрезвычайной бодростью и любовью к «Серапионам», с которыми он считал себя связанным братской связью.
«Серапионовы братья» никогда не были единой литературной школой, единым литературным направлением. Об этом «Серапионы» устами Лунца заявляли еще в самом начале своего существования. Каждый шел своим литературным путем, и с каждым новым шагом все резче и резче обозначились различия в творчестве отдельных «Серапионов». Сейчас соединять «Серапионов» под одну литературную крышу, наклеивать на них один и тот же ярлык, как это пытались делать раньше, уже совершенно невозможно. Но, конечно, никто из «Серапионов» не стал бы отрицать и теперь и впоследствии той огромной пользы, которую принесла каждому из них работа коллективом.
ВЕНИАМИН КАВЕРИН Речь, не произнесенная на восьмой годовщине ордена Серапионовых братьев.
Серапионовы братья и почтенное собрание.
Прощу извинить меня за это обращение, которое в 1921 году казалось заимствованным из Эрнеста Амадея Гофмана. Это имя звучит анахронизмом на нашей восьмой годовщине. Оно неуместно тем более, что Серапионовы братья никогда не имели ничего общего ни с Гофманом, ни с каким-либо другим иностранным писателем. Они были и, без сомнения, останутся в истории русской литературы явлением национальным, пасынком Мельникова-Печерского, Чехова, Лескова. От Чехова, например, они позаимствовали сходство с тем самым живым чиновником, о котором по сходству фамилий была произнесена поминальная речь. Мне бы не хотелось, чтобы моя речь была поминальной. Мы постарели. Пополнели, стали осторожнее, задумчивее и вежливее, — но на гражданскую панихиду мы еще не согласны.
Плохо ли, что за истекший год мы не собирались ни разу? Плохо ли, что мы редко и неохотно читаем книги друг друга, а прочитав, думаем одно, а говорим другое? Плохо ли, что мы ссоримся иногда, принимая литературную рознь за личную или полагая, что это одно и то же? Плохо. Я припоминаю, что гораздо интереснее было собираться каждую неделю, часто и охотно читать книги друг друга, прочитав, говорить то, что думаешь, и ссориться не из-за себя, но из-за литературы. Привилегией «обижаться» пользовался тогда только один из нас — со всей нашей сдержанностью, мы теперь не умеем беречь друзей так, как берегли их раньше.
