— А ты чего-нибудь новое в Грузине построил?
— Строимся, батюшка, ваше величество, помаленьку строимся.
«Процветание пахнет известкой», — вновь усмехнулся про себя император, вспомнив французскую поговорку, но переводить ее Аракчееву, не знавшему французский язык, не стал. «И воровством», — додумалось как-то само собой для красного словца. Хотя в воровстве графа никак нельзя было упрекнуть.
— Сейчас, видишь, недосуг ехать к тебе, Алексей Андреевич, — сказал Александр. — Сегодня встреча принцессы, потом ее миропомазание, обручение, свадьба, потом Москва. Много дел накопилось.
Аракчеев посмотрел в сторону поезда императрицы Марии Федоровны — гайдуков уже не было. Махнул кучеру Илье — тронулись! Но вздорный Илья, верный государев пес, не обратил никакого внимания на графа, ждал приказания от государя и, только получив его, тронулся.
Государь откинулся на сиденье и стал вспоминать свою вторую поездку к графу, о которой тот помянул.
Грузинская обитель, как любил называть ее нынешний хозяин, богатейшая Грузинская волость, была пожалована Аракчееву императором Павлом I указом от 12 декабря 1796 года; прежде село принадлежало князю Александру Даниловичу Меншикову. Сто сорок верст от Петербурга до Грузина промчались за восемь часов. Граф любил отмечать, что более чем за восемь часов он не ездит, а ездил он часто. Еще чаще ездили к нему вельможи и министры, ибо после Парижа Аракчеев остался почти единственным, кроме начальника штаба Волконского, докладчиком государю, и любой, кто хотел чего-либо от Александра Павловича, должен был пройти через прихожую Грузина.
А граф ведь мог и не принять. Помотаешься вот так по сто сорок верст туда и обратно, так и подумаешь, важно ли твое дело, стоит ли оно таких дорожных мук. Александр понимал, что граф нарочно почти постоянно жил так далеко от Петербурга и Царского Села.
Последние версты летели по дамбе, воздвигнутой среди новгородских болот и обсаженной деревьями. Александр похвалил графа за дорогу.
— Таких дорог, Алексей Андреевич, и в Европе нет.
— Стараемся, ваше величество, все своими силами, своими руками, — расплылся в улыбке почти никогда не улыбавшийся граф.
Но Александр, разумеется, знал, что для работ по имению граф использует солдат, однако смотрел на то сквозь пальцы, это его отец подобные шалости не прощал, а Александр был терпелив и никогда не высказывал всего, что знал, приберегая кое-какие сведения на всякий случай.
Вообще император к графу благоволил. Граф стал главным действующим лицом на государственной сцене. Когда говорили про него, то называли графом, без имени, как будто в России был всего лишь один граф. Или вельможей, ибо вельможа в России был тоже один. Еще его называли Змеем Горынычем или просто Змеем. Змей в России тоже был один, и не надо было объяснять кто; иногда с иронией называл его так и император Александр.
Ему было на руку, что все вокруг думали, будто Змей управляет империей, будто Змей захватил власть над ним, полонил его душу и волю; пусть думают, так было удобней. Змей действительно защищал его ото всех, Змей принимал на себя всю ответственность за самые непопулярные решения, вместо десятка министров с докладом он теперь слушал одного Змея, и, главное, он знал, что тот никогда его не подведет. Но направлял все действия Змея только он сам, и никто другой; Аракчеев не имел своей воли, он имел грубую силу, напор, хамство, испорченную натуру, упрямство и много других качеств, порой не хватавших Александру для управления, но воли не имел. Впрочем, подумал Александр, что касается упрямства, они были похожи.
Александр посмотрел на Аракчеева — тот в неудобной позе, завалившись назад, заснул; из приоткрытого рта вырывался свист, большие мясистые уши лежали на воротнике плаща, а по открытой шее можно было изучать анатомию мышц, жил и вен: шея жила, пульсировала, дергалась, острый кадык вздрагивал; на груди Аракчеева висел медальон с портретом Александра, единственная награда, которую граф принял, отказавшись в Париже от фельдмаршала, и носил с тех пор постоянно; длинные ноги графа безвольно разъехались коленями в разные стороны, пола старого плаща лежала на грязном полу кареты. Александр осторожно поднял полу плаща и, отряхнув ее перчаткой, заботливо укутал графу колени, после чего снова погрузился в грузинские воспоминания.
Он вспомнил, как они переезжали Волхов и он сам сел на весла, а обер-гофмаршал граф Николай Александрович Толстой мялся на берегу и боялся садиться в лодку. Наконец его уговорили и тронулись в путь, но, когда они достигли середины реки, Александр стал раскачивать лодку. Толстой завопил как зарезанный, хватаясь за борт, а они с Аракчеевым смеялись, хотя, как он отметил, граф и сам был бледен.
Как и в первое посещение, в имении графа, уже на берегу Волхова, их встречал староста в золотом кафтане с хлебом и солью на подносе. Богатые крестьяне окружали старосту, крестьянки в праздничных одеждах тянули заунывную песню, которая почему-то считалась веселой и величальной.
После обеда и недолгого отдыха они поехали на лодке по пруду к таинственному павильону, расположенному на островке. Чичероне был графский архитектор Минут, по совместительству бывший и управляющим Грузина. Павильон был построен ранее, но теперь завелись в нем некоторые кунштюки, которые Аракчеев мечтал показать государю, считая, что до подобных вещей государь большой охотник.
Островок зарос цветущими акациями, опускавшими свои ветви в укромную гавань, где они и пристали к рундуку. Дежуривший там инвалид помог им выбраться на берег.
На фронтоне павильона была надпись: «Воспитавшему меня генералу Мелиссино», а в павильоне при входе висел портрет генерала, писанный живописцем Лампи. Мелиссино был директором шляхетского артиллерийского и инженерного кадетского корпуса, в котором учился Аракчеев.
Они вошли в круглый зал павильона, и архитектор Минут встал возле лакированной деревянной ручки, спрятанной в углублении возле двери. Граф поставил государя посредине зала и дал знак Минуту. Тот крутанул ручку, щелкнули скрытые пружины, узкие зеркала в простенках между окнами повернулись, и вместо зеркал открылись картинки самого непристойного содержания, так называемая «Китайская библия», иллюстрирующая всевозможные положения любовных игр. Александр не успел рассмотреть хотя бы одну из них, как снова закрылись они зеркалами и, открывшись вновь, были уже другими, но с теми же персонажами.
Зеркала открывались и закрывались, движения архитектора Минута становились все быстрее и быстрее, звенела и щелкала скрытая пружина, и вот уже императору начало казаться, что в зеркалах отражаются те картинки, и император невольно осматривался вокруг себя: иллюзия отражения в зеркалах становилась настолько сильной, что казалось, он сам участвует в этих оргиях. Женщины скакали на мужчинах, мужчины — на женщинах, зады приподнимались и опускались, ноги дергались.
