Князь вдруг тихонечко запел, дребезжащим старческим голосом выводя каждое слово:
Шесть лет, шесть лет промчалось, как мечтанье…
В объятьях сладкой тишины,
И уж Отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
Тебе, наш царь, благодаренье!
Ты сам нас, юных, съединил
И в сем святом уединенье
На службу музам посвятил.
Прими ж теперь не тех веселых
Беспечной радости друзей,
Но в сердце чистых, в правде смелых,
Достойных благости твоей.
Шесть лет, шесть лет промчалось, как мечтанье…
В объятьях сладкой тишины,
И уж Отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!..
Наконец он остановился со слезами на глазах.
— Поверьте, многие из нас плакали! — уверил князь Ивана Петровича Хитрово.
Вечером, после акта, когда воспитанники сами перед собой пропели песню Дельвига, собрались у директора в доме, где должен был состояться спектакль по французской пьесе, написанной мадам Смит.
Сама она сидела в стороне, не участвуя в подготовке, видно было, что даже присутствие на людях дается ей тяжело. Несколько раз князь Горчаков перехватывал ее взгляд и замечал в глазах у нее слезы.
Перед спектаклем Егор Антонович обратился ко всем воспитанникам с прочувствованной речью:
— Господа лицейские, я никогда не забуду этот день, счастливейший, прекраснейший в моей жизни! Вы пели сегодня и голосом и сердцем! Сейчас у нас будет представлена пьеса, написанная мадам Смит, но прежде я хотел бы… — Голос Егора Антоновича дрогнул, и директор сбился. — Эта песня… Тысяча сладких сердцу воспоминаний прошло перед моим мысленным взором: рыцарства, вечеринки, маскерады, даже ваши шалости, вроде похищения ляминских яблок, за которые я имел выговоры от нашего отца-благодетеля государя императора Александра Павловича! — При словах о государе голос его снова задрожал, губы затряслись, но он совладал с собой и продолжил речь: — Я понимаю, что в большом свете ваши сердца остынут, на место сердцу придет рассудок. Что делать, такова жизнь! Но хотелось бы, чтобы вы сохранили в глубине сердца, этом святилище добродетелей, те символы веры, каковым вы поклонялись в нашем родном Лицее. Я знаю, что мои надежды, быть может, и напрасны, я весь живу в прошлом, и мысли мои и чувствования давно устарели, они давно вышли из моды, как вышли из моды мой фрак, мои кюлоты, туфли с пряжками и круглая шляпа, но все-таки я приготовил вам подарок, который, как надеюсь, вы будете хранить всю свою жизнь до гроба!
Он подал знак слуге, и тот поставил на стол перед ним шкатулку. Егор Антонович открыл ее, и лицо его приняло благоговейное выражение.
— Вы все получили медали разного достоинства, у кого-то был похвальный лист, у кого-то токмо свидетельство, одни вышли титулярными советниками, другие — коллежскими секретарями, кто-то — в гвардию, кто-то — в армию, но вот эти кольца, которые я заказал, совершенно равного достоинства, сделаны из чугуна нашего лицейского колокола, который, как помните, господа, невзначай разбился, и теперь пусть в этом простом металле всю вашу жизнь будет звучать его песня, напоминая о священном союзе сердец, спаявшем нас под сводами Лицея. Они ничем не отличаются друг от друга, носите их как память сердца, помните друг о друге, помогайте друг другу и не забывайте меня, старика!
Егор Антонович, долго сдерживавший рыдания, вдруг навзрыд заплакал тоненьким бабьим голосом, и вместе с ним заголосили некоторые из воспитанников.
— Храните… — всхлипывал он, раздавая одной рукой кольца, а другой платочком утирая слезы. — Эти кольца… как символ… нашей лицейской веры! И храни вас Господь, господа лицейские!
Поднялась со своего кресла и ушла, прижимая платочек к глазам, мадам Смит.
«Было бы странно носить эту чугунную чушку, — усмехнулся про себя князь Горчаков, рассматривая кольцо, полученное от директора. — Что же теперь, каждому, с кем встречаешься, объяснять, что это кольцо — память о годах, проведенных вместе, память о добром Егоре Антоновиче. Но хранить его надо». — Он незаметно спрятал кольцо в карман.
Воспитанники примеряли кольца, и многим они оказались велики, а чугун — это ведь не золото, кольцо не переделаешь у ювелира. Последнее, тридцатое кольцо Егор Антонович торжественно надел на свою руку: ему оно пришлось в пору, вероятно, мерку, чтобы все держать в тайне, он снимал с собственного пальца.
Так что акция директора увенчалась относительным успехом. Однако он упорно называл их в протяжении всего вечера «мои чугунники», подчеркивая свою роль в их воспитании.
— А теперь, господа «чугунники», — воскликнул Егор Антонович, — теперь мы наконец перейдем к французской пьесе, которую вы готовили для этого торжественного дня.
Егор Антонович осмотрелся и спросил недоуменно:
— А где же автор пьесы, мадам Смит?
К нему подошла жена и знаком отозвала его в сторону. Князь Горчаков заметил, что она взволнована, и против воли поискал глазами Пушкина: тот сидел задумчиво и ни на кого не смотрел.
— Будем играть без автора! — сообщил Егор Антонович. — Мадам Смит нездоровится.
Первые роды были долгими, всю ночь продолжались схватки, и мадам Смит родила только на следующее утро.
Князь Горчаков счел обязательным нанести визит одним из первых, вечером того же дня. К его удивлению, она его тотчас же приняла.
— Благодарю вас, князь, за визит, — сказала она усталым голосом. — Посмотрите на дитя — оно прелестно!
Нянька поднесла ему девочку в кружевном пакете. Девочка не спала и была спокойна.
Горчакова, когда он увидел девочку, прошиб холодный пот.
«Матерь Божья! — воскликнул он про себя. — Эти арапские губы, кучерявые светлые волосики, большие, даже у младенца, глаза. И взор ясный, осмысленный. Здесь ошибиться было нельзя».
Он взглянул на мадам Смит и сказал:
— Она мила, Мария. Я не знал вашего мужа, но она и на вас похожа.
— На меня в меньшей мере, — печально улыбнулась Мария.
Больше они ни о чем друг другу не сказали. И никогда не виделись. Когда ему через некоторое время случилось быть у Егора Антоновича проездом в Москву, мадам Смит уже покинула дом своего родственника. Горчаков был уверен, что никто, кроме него, так ничего и не заметил. Видно, никто ничего не знал. Кроме него и, вероятно, Егора Антоновича. А Пушкин к Энгельгардту после того вечера не ходил, уехал из Царского через день, и разговору об этом у него никогда с Горчаковым не было. Князь не позволил бы себе такой неделикатности.
