Хозяин посмотрел на водку косо, неодобрительно.
— Моя мадама шибко пей люби, — хмуро сказал он. — Когда моя не види, много ханшин пей. И тогда работать не хочу.
— Ладно уж! — крикнула Федосья Парфеновна, сердито громыхнув посудой. — Когда я пила-то? Хоть бы бога своего посовестился! Купил себе рабу!
— Ничего, джангуйда! — миролюбиво вмешался Сашка. — Мало-мало можно выпить, мало-мало и курица пьет, — и он ласковым движением притянул к себе белокурого, но плосколицего мальчугана лет семи, уже явного, как говорят на Амуре, полукровца, лян-хэ-шуэр по-маньчжурски, отпрыска Федосьи и Ли. Но мальчик испугался и крикнул:
— Оставь меня, ламоза!
— Ишь ты, — удивился Сашка и отпустил ребенка.
— Цыц! — крикнула на сына Федосья, всё еще обозленная неуместным замечанием мужа. — Дикой он, да и пугают тут ребят ламозами, то есть большевиками, — не совсем точно из вежливости пояснила она. — Как в Рассей домовыми… А что я другой раз выпиваю, — вновь возвратилась она к своей обиде, — так что ж, я этого и таить не стану. Пью, конечно, когда придется. И кто ж тут из русских баб не пьет? Да и как не пить нам? Вот услышите, господа хорошие, если поинтересуетесь, что мы тут, русские женщины, вытерпели за все эти годы. Запьешь! Хоть вот сейчас Марковну спросите, — и она махнула рукой к двери, только что открывшейся и пропустившей в фанзу новое лило.
Скрябин с Сашкой не сразу поняли, мужчина это или женщина. В таких же, как и на Федосье, высоко поднятых штанишках, обнажавших маленькие голые ноги, сунутые в китайские туфли, но с головой, по-русски повязанной платочком, — это существо в одинаковой мере могло быть и худеньким щуплым старичком, и старухой. И лишь вглядевшись в морщинистое, коричневое от загара лицо — в это лицо, не по-мужски ласково улыбающееся, — залетные харбинцы поняли, что перед ними старая, но еще не дряхлая русская женщина. А та, всё улыбаясь и как бы светя на всех яснейшими озаряющими глазами, осенила себя крестным знамением, в пояс поклонилась хозяевам и гостям и певуче проговорила, обращаясь к последним:
— Здравствуйте, господа хорошие! Господь милости послал — добрых людей, слышала я, в деревню к нам привел, — и протянула Скрябину руку.
Было в этих приветливых словах и в том, как вошла старуха, — как показала себя, говорил после Сашка, — так много почтенной мудрой старости, что Скрябин встал, пожимая эту маленькую сухонькую старческую горстку. Встал и даже вытянулся и Саша, бывший каппелевский ефрейтор. И, пожалуй, не у одних только своих соотечественников, видевших ее в первый раз, Марковна вызывала к себе уважительное чувство, ибо и Ли встретил ее приветливо и предложил сесть.
— Садися, бабушка, — сказал он.
Старуха присела на край кана и быстрым взглядом оглядела обоих приезжих; в глазах ее была зоркость и живость.
— Вот что, гости дорогие, — начала она, складывая ручки на животике. — Скажите вы мне, когда у нас будет Первый Спас, с чисел-то я сбилась, а как мне без чисел праздники править? Как в потемках теперь память слаба стала.
Скрябин, никогда не знавший Святцев, не смог ответить на этот вопрос, но Сашка, быстро прикинув в уме, сказал, что Первому Спасу быть ровно через одиннадцать дней. Марковна поблагодарила.
— А зачем тебе, мать, праздники править? — полюбопытствовал он;
— А как же? — ответила та. — Чай, православные мы, не до самых еще ушей окитаились. А батюшку мы, почитай, десять лет не видали.
— Она-то, Марковна, за священника у нас! — пояснила Федосья и вздохнула. — Не будь ее при нас, совсем бы басурманами стали.
— То есть как это за священника? — удивился Скрябин.
— А так уж, как Бог велел, — заулыбалась Марковна, луча на молодого человека ясными глазами. — Молитвы-то я помню, с малолетства в храм Божий ходить любила, имела к этому усердие. Вот и спригодилось это на горе наше иноземное. И покойника я отпою, и пасхальную заутреню справлю, и водосвятие исполню. Кода между православными, айли полукровными, свадьба бывает, так и венчальную молитву пою; крещу тоже. Может, и во грех мне всё это обернется, потому что без благодати я творю, — какая же на мне, старухе, благодать, если я даже и не монашенка? Но Богу Господу моему служу, как умею, по-православному.
— Уж какой же это грех, Марковна! — слезливо начала Федосья. — Праведность это в тебе, а не грех. Пропали бы мы без тебя в идолопоклонстве, погубили бы души.
— Греха в этом нет, — подтвердил и Саша. — У нас вон, в полку то есть, ротный командир поручик Жилин бойцов без священника отпевал. Это уставом разрешается.
А Скрябин со сложным и острым чувством взглянул в безмятежные и даже радостные глаза Марковны. И ему вспомнилось всё то, что он читал о величии души русской женщины, — и о некрасовских женах декабристов, и о той тезке этой старушки, тоже Марковне, милой супруге огнепального протопопа Аввакума, и о женах белых офицеров, с револьвером в руке защищавших от партизанов своих раненых мужей в таежном Ледяном походе… И вдруг с судорогой боли, резнувшей по сердцу, он понял, что и эта вот русская старица в китайском одеянии, так аккуратненько присевшая рядом с ним, — тоже одна из непоследних героинь в галерее русских женщин-страстотерпиц. И когда Федосья рассказала, что Марковна сама из дикого воска и свечи лепит для церковных служб, кривая нервная усмешка, словно конвульсия, перекосила красивое лицо молодого человека, и он неожиданно для себя, повинуясь порыву, склонился к руке Марковны и поцеловал ее.
Та руку не отняла, а только спросила:
— Что ты, сынок? — и внимательно посмотрев в лицо Скрябину: — Ишь, добрый. Видать, из благородных.
Скрябин молча отвернулся и поймал на себе взгляд Веры.
III
Сели ужинать, и за ужином потекла беседа, в которой принял участие и Ли — два стаканчика водки и ему развязали язык. Выпила и Вера. Только Марковна отказалась.
— Ввек не пробовала, и вкуса проклятой не знаю.
— Почему, мать, проклятой? — запротестовал Саша. — Продукт настоящий. Ежели в меру — кровь полирует.
— Вот то-то, что в меру! — заметила Марковна. — А здешние бабы наши, которые из России, почем зря хану хлещут. И, конечно, мужья обижаются. Такой, к слову сказать, был случай по весне. Одна тутошная бабочка от ханы одурела — запой одолел. А у ней младенец грудной. Он, конечно, от китайского мужа, но православный же, не щенок, — мною крещен. Так что ж муж-то, когда она, распустеха, запив, ребенка бросила? Он, хлебопашец, с утра в поле младенца с собой брал и, как воробья, жеваной чумизой его кормил. А вернется, так передо мной слезами плачет. И вместе мы с ним над младенцем четыре дня возились, пока баба в себя не пришла. И как же такую жену не бить, хотя бы и китайскому мужу? У нас бы на селе — и не приведи Господи, что бы с такой бабой мужик исделал. Сказано: сама себя раба бьет, коль нечисто жнет.
