Теперешние жительницы Хиоса совсем не походят на тех, что населяли его в древности и, по описанию Плутарха, слыли столь целомудренными, что за семь сотен лет там не слыхали о том, чтобы замужняя женщина впала в грех прелюбодеяния либо девица потеряла невинность. «Чудеса!» — как возгласил бы старик Гоменец. Надо полагать, за столько лет они сильно переменились.
Греки никогда не обходились без нововведений, поощряющих любострастие. Так, древние авторы полагают, что на Кипре прелестная и доброжелательная Венера, покровительница острова, ввела в обычай, чтобы девицы прогуливались по морскому берегу и доступностью собственного тела завлекали в свои сети будущих мужей — прохожих странников, рыбаков и моряков, каковые часто отклонялись от избранного пути и причаливали туда в поисках развлечений, щедро платили за них и уплывали, но некоторые сохраняли в сердце тоску по красавице и возвращались; таким путем пригожие девушки заполучали супругов — богатых и бедных, красивых и не слишком, знатных и худородных, вскорости или не слишком быстро, — по собственным статям и разумению.
Ныне нигде в христианском мире девицы ради уловления женихов не прогуливаются, подвергая свою белоснежную кожу и нежную плоть палящему зною и ночной прохладе, в слякоти и в пыли, — ибо такие занятия слишком утомительны и вредны, но отправляются в богатые летние шатры, в места гуляний и под роскошную сень парковых куртин, чтобы там принимать от обожателей и соискателей руки дары и знаки почтения, не платя никому пени. Я не имею в виду римских куртизанок — им-то платить приходится, — но особ рангом повыше. Бывает, что отцы, матери и братья не имеют забот о том, как скопить на богатое приданое, а сами подчас одолжаются у ожидающей замужества девицы; да к тому же собирают урожай титулов, должностей и почестей, коим обязаны только ей. Таковых я на своем веку повидал немало. А вот Ликург когда-то издал закон, по коему дочерей выдавали замуж без приданого, чтобы при заключении брака в расчет принималось не будущее богатство, а добродетели невесты. Но каковы были тогда добродетели? Ведь на веселых празднествах сии юные особы прилюдно пели и танцевали с молодыми людьми на торговых площадях и соревновались в борьбе; так о какой же добропорядочности здесь могла вестись речь? Отнюдь не своим добронравием зрелище женских прелестей и красивых телодвижений танцующих привлекало толпу; а еще более она распалялась, когда юнцы и девицы состязались между собою в борьбе, особенно ежели под конец, изнемогая от усталости, состязающиеся валились вперемешку, как сказано в латинской поговорке: «Illa sub, ille super; ille sub et illa super» (Она внизу, он наверху, она наверху, он внизу). И как после этого верить книгам, утверждающим, будто бы спартанские девы были исполнены достоинства? Думаю, здесь никакое целомудрие не устоит: поcле мелких дневных стычек начинались, должно быть, большие ночные любовные побоища. В подтверждение читаем у того же Плутарха, что помянутый Ликург разрешил тем, кто обладал красотой и силой, одалживать чужих жен — и перепахивать их, как добрую землю для будущего урожая; при том что не только старому и слабосильному мужу было позволено, по своему выбору, препоручать жену более молодому ухажеру, но и сама женщина имела право, по своему разумению и склонности, прибегать в этой работе к помощи ближайшего родственника своего благоверного, чтобы потомство, по крови, принадлежало тому же мужнину семейству. Но в таком законе, по крайней мере, есть некоторый резон; вот и у евреев в их уложении было нечто подобное о браках деверей и невесток. Однако наши христианнейшие Святые Отцы отменили подобные обычаи, хотя верховный понтифик и выдает подчас, по разным причинам, разрешения на браки между близкими родственниками. В Испании они очень часты, но каждый раз надобно разрешение Церкви.
Засим поговорим, но с елико возможной краткостью, о других вдовах, — а там и конец.
Есть особая порода вдовиц, не только не стремящихся к браку, но избегающих его, словно чумы; так, одна премилая собой благородная особа, наделенная немалым умом, ответила на мой вопрос, не угрожает ли ей еще раз своими сетями Гименей: «Судите сами, будет ли мечтать невольник или пират, даже самый негодный и ни к чему не способный, чтобы его вновь приковали к галерной скамье и дали в руки весло, если впереди у него замаячила свобода и ему уже не грозит корсарская плеть? Вот так же и я, пробыв долгие годы в мужнином рабстве, какого я должна быть о себе мнения, если снова дам заковать себя в кандалы, в то время как теперь я свободна и вольна делать то, что мне нравится?» Другую достойную даму, мою родственницу, я как-то, не обинуясь и не прибегая на басурманский манер к иносказаниям, спросил, не разбирает ли вновь ее охота к брачным узам. «Да нет, — поправила она меня. — Разбирает охота к прочному уду», имея в виду, что поименованный уд может принадлежать отнюдь не супругу, ибо, как гласит старая французская пословица, «любовь прилетает, а муж пригнетает»; меж тем как женщина, известно, — везде желанная гостья и повелительница, когда своему чувству хозяйка; по крайней мере, так говорит старинная мудрость — разумеется, имея в виду тех, кто хорош собой.
А другая, как мне поведали, почувствовав, что ее кавалер пытается закинуть крючок, выспрашивая, не желает ли она вторичного замужества, воскликнула: «Ах, не говорите мне о муже, с меня хватит первого! Но вот насчет милого друга — не зарекаюсь». — «Так позвольте мне стать этим другом, если не суждено быть вашим суженым!» — взмолился ее собеседник. «Что ж, служите мне достойно и укрепляйтесь надеждой, — отозвалась она. — Тогда, возможно, вам удастся из первого стать вторым».
А одна достойнейшая прекрасная вдовица тридцати лет, имея в мыслях поразвлечься с неким благородным кавалером и склонить его к первому шагу, отправилась с ним на верховую прогулку; но, когда он помогал ей сесть на лошадь и рванул на себя полу накидки, зацепившейся за какой-то гвоздь, так, что ткань надорвалась, — дама со смехом промолвила: «Ну вот, что же вы наделали! Вы порвали мне весь перед». На что ее спутник тотчас нашелся ответить: «Какая жалость! Я вовсе не хотел причинить вашему передку никакого урона, ведь он такой милый и прелестный!» — «Как вам об этом знать? — удивилась она. — Ведь вы его никогда не видали!» — «Бог с вами! — воскликнул он. — Вы не можете отрицать, что я видел его сотни раз, когда вы были еще совсем маленькой девчушкой. Разве вы не помните, как я задирал вам подол и любовался им?» — «Ах, — вздохнула она. — Он тогда был еще безбородым юнцом и пребывал в застенчивом уединении, не сведя знакомств в свете. А теперь он обородел и так возмужал, что вы бы его не признали». — «Но все же, — возразил ее спутник, — он обитает все там же и не переменил места. Думаю, что, ежели постараться, его можно отыскать». — «Да, — согласилась она. — Но мой супруг обходился с ним решительнее и грубее, чем Диоген со своей бочкой». — «Пусть так, — признал находчивый дворянин. — Но на что похоже теперь сие обиталище без жильца?» — «На незаведенные часы», — с притворной грустью вздохнула дама. «Тогда берегитесь, — предостерег ее повеселевший кавалер. — Ведь с такими часами может случиться самое неприятное: когда они долго стоят, пружина в покое ржавеет — и через какое-то время они уже ничего не стоят». — «Всякое сравнение, — возразила его собеседница, — справедливо лишь отчасти, ибо те пружины, что вы имеете в виду, не подвержены никакой порче и их можно взвести в любой час». — «Ах! — воскликнул счастливец. — Да будет угодно Господу, чтобы тем работником, что их снова заведет, или часовщиком, что подправит, буду я!» — «Скоро праздник, — рассмеялась дама, — так мы согрешим и займемся работой в неурочное время, чтобы посмотреть, цел ли механизм. И пусть Господь поразит меня, если совру, когда скажу, что никто мне не любезен для этой надобности более, нежели вы». И при этих словах, при всей их легкомысленности проникших ему в самое сердце, она весело рассмеялась, от души поцеловала его и пришпорила коня, крикнув: «До скорого свидания, и приятного вам аппетита!» Но несчастная судьба скоропостижно свела ее в могилу всего через каких-нибудь полтора месяца, а ее обожатель чуть не умер от отчаяния, ибо ее кокетливые забавные речи заронили в него горячую надежду и он был недалек от вершины блаженства. Да будет проклята напасть, поразившая такую прелестную и благороднейшую женщину, ради которой стоило совершить любой грех: и отпустительный, и смертный.
