...
«В шесть часов большой прием у Бисмарков. Все эти банкеты здесь устраиваются на высоком уровне. Присутствовало около шестидесяти гостей. Была и княгиня. Она, конечно, не красавица, но, как говорят, дома имеет несомненное влияние. Меня усадили справа от князя Бисмарка, и поскольку я не привык много есть на публике, то мне ничего не оставалось, как слушать бесконечные монологи в духе Рабле о вещах, о которых не стоило бы говорить вслух. Он убеждал меня в том, что не надо доверять принцам и придворным, что его болезни вызваны не французской войной, как думают некоторые, а ужасным поведением его сюзерена и т. д. и т. п. В архивах семьи хранятся документы, королевские письма, обвиняющие его после стольких лет верной службы в предательстве. Он продолжал говорить в таком же духе, пока я не счел необходимым заметить, что, несмотря на «двуличие», якобы, по его словам, свойственное всем сюзеренам, я служу государыне, которая является воплощением честности и справедливости и которую любят все министры. Разительный контраст между мягкой, почти ласковой манерой говорить и людоедским смыслом выражений просто потрясает. Он начитан, хорошо знает современную литературу. Его характеристики персонажей пикантны и остры. Он до безрассудства искренен. Он накрепко привязан к австрийцам, вне зависимости от того, считает ли их действия правильными или неправильными, и всегда добавляет: «Я предлагал себя Англии, но лорд Дерби полтора месяца не замечал моих намерений, а потом отверг их»28.
Германского посла в России фон Швейница встревожил антироссийский настрой конгресса, о чем он написал жене: «Дела на конференции обстоят плохо. Все против России, кроме нас. Андраши подыгрывает старику Биконсфилду, льстит ему; все, что бы тот ни говорил, для него замечательно, и он проголосует вместе с ним против России»29. Бисмарк внезапно тоже обеспокоился и 21 июня предпринял неординарный шаг. Дизраэли записал в дневнике:
...
«Я должен был присутствовать сегодня на большом приеме в посольстве, но около пяти часов ко мне пришел князь Бисмарк, поинтересовался нашими делами, выразил свою озабоченность и предложил план компромиссов – к примеру, ограничить численность войск султана и пр. Я сказал, что в Лондоне уже пошли на компромисс по этому вопросу и отказаться от него мы не можем из уважения к императору России. «Я должен понимать это как ультиматум?» – «Пожалуй». – «Тогда я иду к кронпринцу. Мы должны это обсудить. Где вы сегодня обедаете?» – «В английском посольстве». – «Я бы хотел, чтобы вы пообедали со мной. В шесть часов я свободен». Я принял приглашение, послал свои извинения леди Одо и обедал с Бисмарком, княгиней, их дочерью, замужней племянницей и двумя сыновьями. Он был очень любезен, не вдавался в политику, много ел и пил и еще больше говорил.
После обеда мы уединились в другой комнате, он закурил, и я последовал его примеру. Я нанес удар своему некрепкому здоровью, но у меня не было другого выхода. Мы провели часа полтора за чрезвычайно интересной и абсолютно политической дискуссией. Он убедился, что ультиматум – вовсе не блеф, и перед сном я мог с удовлетворением отметить, что Санкт-Петербург капитулировал»30.
На следующее утро, в 10.30 22 июня, Дизраэли телеграфировал королеве и канцлеру казначейства: «Россия уступает и соглашается с английским планом европейской границы империи и военно-политическим режимом султана. Бисмарк сказал: «Опять Турция – в Европе». «Все это благодаря вашей энергии и упорству», – ответила королева31.
Примечателен еще один словесный портрет Бисмарка, изложенный Бенджамином Дизраэли 26 июня в письме леди Брэдфорд, с которой он делился своими сокровенными мыслями и наблюдениями:
...
«Бисмарк довлеет над всеми и своим ростом – около шести футов и четырех дюймов, я думаю, и дородностью, хотя и вполне пропорциональной, и характером: у него мягкий и приятный тембр голоса и рафинированная дикция, контрастирующие с чудовищными вещами, которые он высказывает, чудовищными своей искренностью и дерзостью. Он здесь настоящий деспот, все пруссаки, сверху донизу, и весь постоянный дипломатический корпус трепещут, когда он хмурится, и старательно ловят его улыбку. Он окружил меня вниманием и, несмотря на загруженность – роспуск парламента и смертоубийственная война с социалистами, которые ежедневно сотнями заточаются в тюрьмы в нарушение всех законов, – вчера вытянул из меня обещание, что, прежде чем отбыть, я непременно отобедаю с ним наедине. Его резиденция окутана великолепными садами. Он не выходил из нее с того времени, когда я приехал, за исключением того памятного дня, когда он навестил меня, с тем чтобы выяснить, является ли моя политика ультиматумом. Я тогда убедил его в том, что это действительно так, и через несколько часов русские сдались»32.
Дизраэли нравилось, что все леди «читают его романы», в том числе и императрица. Дамы обычно читали «Генриетту Тампль», «любовный роман», написанный сорок лет назад33. Одо Рассел в докладе министерству иностранных дел специально сообщил о том, что «канцлер проявляет живой интерес к романам лорда Биконсфилда, прочитывая их заново»: «Князь Бисмарк сказал месье де Сен-Валлье, что во время чтения романов его мозг отдыхает, поскольку ему не приходится думать об управлении Германией. Сам же он не пишет романы только потому, что управление Германией поглощает всю его творческую энергию»34.
Без сомнения, Дизраэли и Бисмарк были главными действующими лицами на конгрессе. Верно и то, что Бисмарк заинтриговал Дизраэли своей эксцентричной самобытностью и интеллектуальной мощью. Да и Бисмарк вел себя в отношении Дизраэли в манере, совершенно ему несвойственной. Он сам приходил к нему, чего никогда не делал после того, как занял самый высокий государственный пост, приглашал к семейному обеду, оказывая ему честь, которой не удостаивался практически ни один иностранец. Я не уверен в том, что в его доме когда-либо бывал Одо Рассел. Позволю себе процитировать еще одну выдержку из дневника Дизраэли – о вечере, проведенном им в семье Бисмарков 5 июля 1878 года:
...
«Я обедал с Бисмарком фактически наедине, так как семейство удалилось после трапезы, и мы без конца говорили и курили. Если в подобных обстоятельствах не курить, то тебя могут принять за шпиона, фиксирующего в голове каждое слово разговора. Курение за компанию создает непринужденную обстановку. Он спросил меня: популярны ли по-прежнему скачки в Англии? Я ответил: «Как никогда прежде…» «Тогда, – воскликнул князь с горячностью, – в Англии никогда не будет социализма. Счастливая страна. Вы в полной безопасности до тех пор, пока народ любит скачки. Здесь же джентльмен не может проехать верхом на лошади по улице без того, чтобы по меньшей мере человек двадцать не задались вопросом: «Почему у этого парня есть лошадь, а у меня – нет?» В Англии чем больше у человека лошадей, тем больше его уважают. До тех пор, пока англичане увлечены скачками, социализм вам не грозит». Этот фрагмент его рассуждений уже дает представление об особом стиле мышления. Обо всем он судит нестандартно, оригинально, без напряжения и попыток покрасоваться парадоксами. Он говорит с такой же легкостью, с какой пишет Монтень. Узнав о Кипре, он сказал: «Вы поступили очень мудро. Это прогресс. Это понравится; нации любят прогресс». В его понимании прогресса есть что-то свое. Он сказал, что воспринял наш отказ от Ионических островов как первый признак упадка. Кипр все изменил»35.
