Подводная лодка была построена по советскому принципу:
Жила бы страна родная и нету других забот.
Другими словами, места для жилья в подводной лодке не имелось – там было так тесно, что двоим было не разойтись в длинной центральной щели. Всё было забито каким-то железом, которое должно было стрелять или двигать. У офицерья дыры, чтобы приткнуться для спанья, были, разумеется, чуть больше, чем для матросни. Этим пытались утешиться мои сокурсники, представляя своё подлодочное будущее.
Гадостно впечатлённый увиденным, я рассказал о своей экскурсии родителям, и подлодочные образы наложились на общую тошнотворную перспективу служения в военно-морских силах СССР. Надо было что-то делать, чтобы не попасть в этот капкан. Родители позвонили их приятелю Исааку, который был врачом и членом врачебной комиссии по обследованию новобранцев. Исаак приехал к нам в гости – это был настоящий биндюжник: огромного роста еврейский мужик, говорящий чрезвычайно медленно и с картавым акцентом. Исаак был хороший врач, ибо вымуштровал меня по симптомам нужной болезни с военной точностью. Он дал мне детальные инструкции, что и как делать, чтобы меня комиссовали и признали негодным к военной службе.
Неопровержимая болезнь для такой симуляции была холецистит (воспаление желчного пузыря): эту болезнь в то время диагностировали только по симптомам. Никаких убедительных анализов, чтобы подтвердить по ним наличие болезни, не было.
Симптомы холецистита я выучил сразу – боль с правой стороны подреберья. Особенно болезненно при нажатии. Тошнота, слабость.
Первым делом надо было вызвать неотложку и создать прецедент начала острого холецистита. Приехала неотложка, врач пощупал мой живот и послушал мои стоны, внял моим рассказам о тошноте и слабости и сразу же поставил вожделенный диагноз «холецистит». В больницу отправляться я отказался, сказал, что отлежусь.
Лелея про себя и вслух это освобождающее слово «холецистит», я на следующий день, согласно инструкциям Исаака, вызвал участкового врача и продолжил свои показные страдания в её присутствии: таким образом эта болезнь зафиксировалась в моей медицинской карточке районной поликлиники. Врач прописала мне диету и ещё какую-то ерунду и предупредила, что если приступы будут продолжаться, то она меня пошлёт глотать кишку, чтобы взять желудочный сок для исследования.
Об этом рассказывал Исаак как о следующем испытании для моих актёрских способностей. Глотание кишки было единственной процедурой, которой пользовались, чтобы определить наличие воспалённой желчи. Но и на кишку Исаак тоже придумал управу.
Он научил меня, что надо живописно изобразить. А именно – обострённый рвотный рефлекс. Когда кишку пытаются просунуть в глотку, надо вырываться и содрогаться в конвульсиях, предвещающих фонтан блевонтина. Я сыграл так убедительно, что медсестра в итоге шарахнулась от меня с непочатой кишкой в руке и написала в карточку, что, мол, не под силу мне кишку глотать.
После этого я вызывал врача ещё несколько раз, и врач уже знала, на что идёт. Она подтверждала диагноз и уходила, заклиная диетой.
Наступила пора очередного медицинского освидетельствования по призывным делам. Врач нажал мне на живот, и я вскрикнул. «У меня холецистит», – сказал я. Врач посмотрел в мои бумажки и заключил, что с этой болезнью мне служить нельзя. Я постарался скрыть радость, хлынувшую в лицо. Врач выписал мне справку для передачи её в военкомат. Я тотчас ринулся в это зловещее заведение, которое раньше обходил стороной. Там я вручил справку с военным билетом. Когда мне его вернули, на только что чистой странице уже красовалась самая красивая печать, которую мне когда-либо приходилось видеть. Она состояла из магических слов:
К военной службе не годен, в военное время годен к нестроевой.
Счастливый, будто выеб любимую кинозвезду, я выскочил из военкомата, прижимая к сердцу ставший мне дорогим военный билет. Вечером того же дня я отправлялся с возлюбленной смотреть спектакль театра на Таганке 10 дней, которые потрясли мир. Мне посчастливилось не только выскочить из лап Советской Армии и Военно-Морского флота, но и попасть на гастрольный дефицитный спектакль, о котором говорила вся страна. На театральное изображение военно-революционных событий, тем более в Любимовской интерпретации, я смотрел с удовольствием, в особенности прихватывая за зад мою женщину, доставшую билеты.
Но самое великое на то время ощущение свободы охватило меня, когда я пришёл на военную кафедру ЛЭТИ и предъявил свой военный билет со штампом моей военной негодности. Согласно этому штампу, меня должны были освободить от военных занятий и я лишался права получения звания лейтенанта по окончании института.
Капитан изучил освободительный (как Советская Армия) штамп и нехотя стал изымать меня из списка приговорённых на занятия и лейтенантство.
С тех пор я целенаправленно посвящал высвободившееся от военной кафедры значительное время на книги и на женщин. Все мои студенческие друзья завистливо смотрели мне вслед, уходящему на свободу, тогда как они плелись зубрить элементы и функции «изделий», а потом сдавали экзамены и снова зубрили, пока многих не забрили в идиотские морские части и месторасположения.
Холецистит, ставший неотъемлемой частью моей личности, помогал мне и после окончания института – когда мне надоедало ходить на работу, я симулировал очередной приступ, получал бюллетень на несколько дней и отдыхал в своё удовольствие. Так же я добыл несколько бесплатных путёвок в санатории Ялты и Железноводска, чтобы залечивать там свою «болезнь».
Мой папа, ушедший добровольцем на фронт, несмотря на студенческую бронь, мои дядья, один из которых был военным врачом на передовых, а другой артиллеристом дошёл до Берлина, только радовались моему дезертирству. Они сражались с фашистами, хотевшими нас уничтожить, а в моё время врагом был американский империализм, который хотел нас развратить. Уж слишком обаятельного врага выбрала себе Советская власть, которую я бы выдал с потрохами первому попавшемуся американскому шпиону, мечтая, чтобы Америка поскорее уничтожила советскую систему и установила свою.
Но шпионы мне не попадались, и я выбрал более оптимальный метод – если гора не шла к Магомету, то я сам отправился в Америку. А в ней я полностью выздоровел от своего «холецистита» и прочих советских болезней.
Впрочем, одна осталась – нетерпимость. И эта болезнь сохраняет моё здоровье.
На работу я пошёл в 15 лет, а по гуманным советским законам подростку до шестнадцати лет разрешалось работать не больше 4 часов в день. Папа устроил меня работать в Учебно-экспериментальные мастерские ЛЭТИ – там начальником был его фронтовой приятель Д-ов. Я собирался поступать в ЛЭТИ и заиметь в самом этом институте предпочтительные для приёма два года трудового стажа было идеальным вариантом. Меня взяли в радиомонтажники. Я учился припаивать сначала сопротивления и конденсаторы, а потом (как поощрение) дорогостоящие диоды и транзисторы на текстолитовые и гетинаксовые платы. Когда я уходил в полдень, отработав свои четыре часа, все вокруг провожали меня злобно-завистливым взглядом. Законность моего ухода никого не смиряла с тем, что они-то должны продолжать ишачить.
