Что же касается Литвы, то военный союз России с Литвой представлял соединение столь несоизмеримых величин, что не стал бы компенсацией для литовской «независимости». Не было и никаких международных побуждений выделять литовский вопрос из числа других национальных, наоборот, были все мотивы за то, чтобы его не возбуждать, дабы не поднимать смежных латышского, эстонского, финляндского вопросов.
Оставалось только две стороны дела: первое — не отдавать литовцев Польше, а второе — тактически не отвратить от себя неосторожным жестом литовцев, чьё русофильство нам действительно было выгодно всячески поддерживать. Что до первого, то литовцы были достаточно ограждены в отношении Польши актом Временного правительства 15 марта, по которому граница между Россией и Польшей определялась «этнографическим принципом», а касательно выбора тактичной формы, способной не оттолкнуть литовцев и сохранить русофильские чувства, я считал, что Ичасу могло бы быть дано обещание подготовить решение в Учредительном собрании сообща с литовскими представителями, дабы максимально удовлетворить их пожелания, не обещая, однако, им международной независимости, поскольку в литовском вопросе только Учредительное собрание компетентно дать окончательное решение. Издание же особой декларации я считал прямо вредным для русских интересов, тем более что международные соображения к этому не толкали и нельзя было издавать декларацию по одному лишь литовскому вопросу почти накануне созыва Учредительного собрания.
Всё вышеизложенное было мной занесено на бумагу и в особой записке представлено Терещенко, который не ожидал такого отсрочивающего решения. Мне, однако, оказалось нетрудно убедить Терещенко, что, поступая иначе, мы грозим разворошить весь национальный муравейник России и вызвать справедливое недовольство остальных национальностей, в особенности прибалтийских. Учреждение особой литовско-русской комиссии я считал действительно желательным, но опять-таки, дабы не осложнять и без того достаточно остро стоявшие русско-польские отношения, я думал приурочить образование этой комиссии к началу деятельности Учредительного собрания, которое, как полагали тогда, было не за горами. Кроме того, я просил Терещенко разрешить мне сделать официальное заявление в комиссии Ледницкого о том, что под этнографическим принципом размежевания России и Польши надо понимать выделение из будущей Польши не только русских, но и литовских элементов.
Терещенко утвердил как мою записку, так и моё предполагаемое заявление в комиссии Ледницкого. При этом он оставил записку у себя, дабы прочесть её ещё раз перед приёмом Ичаса. То, что теперь сказал Ичасу Терещенко, было не совсем то, что он говорил ему в первый раз, когда Ичасу почти обещали решение литовского вопроса, «аналогичное» польскому, но Терещенко было не впервые выпутываться из подобных положений. Хитрый Ичас, не знавший, конечно, что я докладывал Терещенко, рассказывал мне после: «Ваш Терещенко — настоящий министр иностранных дел, при втором приёме он говорит диаметрально противоположное тому, что говорил на первом по тому же предмету».
Но всё же, несмотря на свои жалобы кадетам, коллегам по фракции, на Терещенко, Ичас уехал из Петрограда довольный, в уверенности, что литовцы не будут отданы полякам, чего он больше всего боялся. Кроме того, обещание создать особую русско-литовскую комиссию при Учредительном собрании давало возможность Ичасу в будущем занять такую же позицию у литовцев, которую занимал у поляков А.Р. Ледницкий.
К большому неудовольствию последнего, я в его комиссии подал письменное заявление о том, что толковать акт Временного правительства 15 марта можно лишь в том смысле, что в будущей Польше останутся только чисто польские элементы, а части русского и литовского населения, согласно вышеназванному акту, останутся вне пределов Польши. Правда, поляки сделали вид, что это их удивило, поскольку-де в этом акте специально о литовцах не упоминается и говорится, что размежевание будет происходить между Польшей и Россией, а не между Польшей и Литвой. На это я возразил, что пока Временное правительство и не думает поднимать вопроса о независимой Литве и моё заявление относится к размежеванию России и Польши; области, населённые литовцами, останутся в пределах России, если, конечно, противоположное решение не будет принято Учредительным собранием.
Как ни неприятно было полякам поданное мною заявление по литовскому вопросу, но оспаривать его соответствие акту 15 марта 1917 г. им не приходилось. Ледницкий ограничился замечанием, что поляки также подадут меморандум по этому предмету, но до большевистского переворота они его так и не подали. Таким образом решался литовский вопрос при Временном правительстве, никаких особых деклараций по этому поводу до самого конца последним издано не было.
Управление по делам Туркестана
Из восточных вопросов, подвергшихся существенной перемене в эпоху Терещенко, должен остановиться на туркестанском и бухаро-хивинском, где сказалось влияние В.И. Некрасова, желавшего вообще связать персидский вопрос с туркестанским и создать из Туркестана, Бухары и Хивы и Северной Персии одно экономическое, а в будущем и политическое целое. Этот план, не лишённый грандиозности, требовал прежде всего более спокойного международного положения России, чем то, которое было в 1917 г., требовал он, конечно, и недюжинных исполнителей.
Летом 1917 г., вскоре после того как Некрасов заменил Клемма в Среднеазиатском отделе, Временное правительство образовало Управление по делам Туркестана по аналогии с тем, что раньше было для Кавказа. Управляющий делами Туркестана должен был быть на правах министра членом Временного правительства. Этот пост был отдан Николаю Николаевичу Шнитникову, известному общественному деятелю, гласному Петроградской городской думы, присяжному поверенному и члену Петроградского совета присяжных поверенных, назначенному Временным правительством сенатором.
Я давно знал Н.Н., так как вместе с его сыновьями учился в Тенишевском училище, и, кроме того, мы были хорошо знакомы по Крыму. Ничего удивительного, что после своего назначения, мотивы коего мне неизвестны, он пришёл ко мне в министерство с просьбой найти подходящего чиновника для занятий должности правителя канцелярии, что в новом деле было, конечно, важно. Я обещал узнать, хотя сразу же разочаровал Шнитникова, говоря, что все хорошие чиновники на счету и начальство их не выпустит, а плохих он не захочет и сам. Тем не менее я сделал просимое, и так как здесь требовалось знание Востока, а желательно было и Средней Азии, то я обратился за советом к князю Л.В. Урусову, который служил на Востоке и знал лучше меня кадры «восточников». К моему удивлению, сам Урусов, несмотря на то что занимал уже тогда большое положение в министерстве, заинтересовался этим местом, но через некоторое время, разузнав, что к делу близок В.И. Некрасов, с которым он был в довольно холодных отношениях, остыл и не мог назвать ни одного лица, в настоящий момент свободного, которое бы удовлетворяло требуемым условиям и в то же время согласилось бы покинуть министерство.
