Нератов со мной согласился, что нельзя успокаиваться на польском трюке и нужно немедленно реагировать, но сказал, чтобы я предварительно снёсся с министром внутренних дел. На другой же день на основании всех имевшихся у меня материалов я составил письмо в министерство внутренних дел по холмскому вопросу с разъяснением того, что произошло в связи с отменой закона о местном самоуправлении в Царстве Польском. Ответ пришёл довольно скоро, в нём говорилось о необходимости «включения добавления, что отмена закона не влечёт обратного водворения Холмской губернии в Царство Польское». На основании этого ответа Терещенко подписал изготовленное мною представление о том, чтобы решение Временного правительства об отмене вышеупомянутого закона было дополнено указанием, что Холмская губерния впредь до окончательного размежевания Польши и России должна по-прежнему оставаться вне Царства Польского.
За несколько дней до свержения Временного правительства в одном из последних его заседаний это добавление было принято, и таким образом положение Холмской губернии было восстановлено, что было не только парированием польского трюка, но и явно невыгодным для поляков прецедентом, который мог быть приведён лишь в пользу русского решения этого вопроса. Не знаю, какими глазами посмотрел бы на меня Ледницкий, но происшедший октябрьский переворот лишил меня случая с ним увидеться после этого решения Временного правительства. Не думал я тогда, что моя записка по холмскому вопросу очутится впоследствии в Брест-Литовске и сыграет роль при решении отдать Холмскую губернию Украине. Но об этом я расскажу в своём месте.
В связи с этим решением Временного правительства нельзя не упомянуть и о литовском вопросе, который ещё летом 1917 г. был поднят М.М. Ичасом, литовским депутатом в IV Государственной думе. Ичас был принят Терещенко и обнадёжен им в надлежащем решении. Тогда же мне было поручено в связи с моими обязанностями референта по польскому вопросу подготовить и литовский. Терещенко просил меня наметить основные вехи по аналогии с польским вопросом — так, по крайней мере, просил об этом Ичас.
С последним я был знаком и раньше, встречаясь с ним в доме члена Государственной думы, моего родственника П.П. Гронского. Виделся я с ним и летом 1917 г., причём весёлый и общительный представитель будущей Литвы и впоследствии её министр поразил меня тогда крайне пессимистичным взглядом на исход войны. То, что он говорил, представляло исключительный интерес, так как он имел сведения и из Германии, и из Царства Польского и считал ещё до июльских дней положение Временного правительства безнадёжным, а победу Германии над Россией обеспеченной. Это всё совершенно не гармонировало с общим убеждением Временного правительства, что с помощью могущественных союзников нам удастся сломить в конце концов Германию. Всё, что говорил Ичас об общем положении России, было до такой степени ново в тот момент, что я считал нужным доложить об этом Нератову, дабы дать ему картину германских предположений. Тот отнёсся к этому очень серьёзно, так как знал об иностранных связях Ичаса.
Что касается постановки литовского вопроса, то, хотя Ичас и не мог считаться литовским шовинистом (он в IV Государственной думе был членом кадетской фракции), он всё-таки определённо указал на то, что раз полякам даётся независимость, то надо что-либо сделать и для литовцев, в общем всегда гораздо больше русофильствовавших, чем поляки. Вместе с тем для меня было ясно, что ставить литовский вопрос по точной аналогии с польским значило бы открыть двери для полного расчленения России. Если из-за того, что поляки получают независимость, давать независимость литовцам, то как можно было бы отказать затем Финляндии, а потом и всем многочисленным народностям России — эстонцам, латышам и т.д.? Кроме того, польский вопрос действительно находился в особом положении, так как русское правительство в воззвании вел. кн. Николая Николаевича от 1 августа 1914 г. обещало восстановить полякам Польшу, составленную из трёх частей — русской, австрийской и прусской, следовательно, польский вопрос был с самого начала вопросом международным (наподобие, скажем, армянского), самым тесным образом связанным со славянским освободительным характером войны 1914 г. К тому же, в начале войны он ставился как присоединение к России восстановленной Польши, хотя бы и с очень широкой автономией. Польша целиком втягивалась в международную орбиту России в силу того, что Россия выступала защитницей всех славян в этой войне.
Литовский же вопрос в постановке Ичаса был прежде всего вопросом русским, так как все литовские земли находились в России, международного элемента в этом вопросе вовсе не имелось, это была добрая воля России — давать или не давать Литве независимость, следовательно, он должен был решаться на общем основании всех национальных вопросов, и прежде всего в интересах целостности Российского государства и суверенного свободного решения Учредительного собрания.
Больше того, если Временное правительство обещало Польше независимость, то взамен требовало русско-польский военный союз, и, принимая во внимание, что новая Польша должна была быть составлена не только из русской, но и из австрийской и прусской частей, Россия в международном отношении не проигрывала, а выигрывала. Постановка польского вопроса при Временном правительстве по сравнению с постановкой его в царской России в международном отношении была та же, менялись только отношения внутренние в смысле полного размежевания местных русско-польских дел. «Независимость» Польши всегда понималась условно и при Временном правительстве, так как революционная Россия не меньше царской не могла кровью русских солдат создавать потенциального или эвентуального врага.
Что же касается Литвы, то военный союз России с Литвой представлял соединение столь несоизмеримых величин, что не стал бы компенсацией для литовской «независимости». Не было и никаких международных побуждений выделять литовский вопрос из числа других национальных, наоборот, были все мотивы за то, чтобы его не возбуждать, дабы не поднимать смежных латышского, эстонского, финляндского вопросов.
Оставалось только две стороны дела: первое — не отдавать литовцев Польше, а второе — тактически не отвратить от себя неосторожным жестом литовцев, чьё русофильство нам действительно было выгодно всячески поддерживать. Что до первого, то литовцы были достаточно ограждены в отношении Польши актом Временного правительства 15 марта, по которому граница между Россией и Польшей определялась «этнографическим принципом», а касательно выбора тактичной формы, способной не оттолкнуть литовцев и сохранить русофильские чувства, я считал, что Ичасу могло бы быть дано обещание подготовить решение в Учредительном собрании сообща с литовскими представителями, дабы максимально удовлетворить их пожелания, не обещая, однако, им международной независимости, поскольку в литовском вопросе только Учредительное собрание компетентно дать окончательное решение. Издание же особой декларации я считал прямо вредным для русских интересов, тем более что международные соображения к этому не толкали и нельзя было издавать декларацию по одному лишь литовскому вопросу почти накануне созыва Учредительного собрания.
