Однако близкие отметили, что после празднования она выглядела подавленной и несколько сбитой с толку. Она уклонялась от вопросов и никак не желала комментировать тот факт, что она, председатель Союза писателей, встретившая войну на своем посту, заплатившая высокую цену за свою бескомпромиссную борьбу с нацизмом, не заслужила признания — хотя бы в той же мере, что и Арнульф Эверланн. Близкие были уверены, что для Унсет это оказалось глубоким потрясением[839]. Страдая от тяжелого бронхита, она вернулась в Лиллехаммер.
Но как обычно, она и словом не обмолвилась о своих частных разочарованиях. В письмах она упоминала и торжества, и свой бронхит — но о том, что ее обошли, не говорила: «Много вина, сигарет, проливной дождь и ни одного автомобиля, но мы так радовались дождю, что не обращали ни малейшего внимания на промокшие ноги, переходя с одной вечеринки на другую»[840].
С тех пор, как Унсет приехала из Америки, прошло всего несколько месяцев. Тогда газеты приветствовали возвращение «той, которая олицетворяет Норвегию», называли ее «одной из вершин нашего духовного пейзажа». Теперь же ее выкинули из игры. Сигрид Унсет с иронией рассказывала Хоуп Аллен о новой послевоенной власти, о праздновании пятидесятилетнего юбилея Союза, называя новых героев «новой аристократией» с лагерными номерами и значками в виде национального флага[841]. В письме Альфреду Кнопфу она тоже поведала о торжествах и описывала новые «знаки отличия» — лагерные номера, которыми теперь украшала себя элита: «Наша новая аристократия — это бывшие узники норвежских и немецких тюрем»[842].
Сигрид Унсет перестала нетерпеливо ожидать знакомых конвертов с Пегасом — логотипом Союза писателей и больше не ходила на собрания. Она почти прекратила общение с другими писателями, за исключением нескольких верных друзей. Бывшая королева литературной Норвегии, первая женщина — председатель Союза писателей, управлявшая не по-женски твердой рукой, жила отшельницей в Бьеркебеке, полностью посвятив себя пишущей машинке и привезенным из Америки цветам. Самые приятные минуты ей доставляли двое малышей, которые, по счастью, пока не научились стучать, прежде чем войти.
Смена статуса оказалась таким ударом для бывшего председателя Союза писателей и члена многочисленных комитетов в Америке, что она ответила отказом на пришедшее несколько месяцев спустя предложение правления Международного ПЕН-клуба стать их новым президентом. В Нью-Йорке она считалась одним из ведущих писателей мирового масштаба. Здесь, дома, ей больше так не казалось. Двери Бьеркебека теперь открывались реже, чем когда-либо еще.
Быстрее всех ее состояние заметили близкие. Несмотря на удары судьбы, Унсет вернулась домой энергичной шестидесятитрехлетней женщиной, готовой к новым трудам; как всегда, с радостным воодушевлением раздавала подарки и раскрывала свои сундуки с сокровищами перед счастливыми племянницами и новыми членами семьи. Прошло всего шесть месяцев, и она казалась какой-то потухшей. Писательница запиралась в своем кабинете, часто сидела по ночам. Чтобы вызвать ее к столу, Матее приходилось посылать мальчиков. Когда поздней осенью скончалась Хелена Фрёйсланн, Сигрид Унсет сказала, что подруга умерла от горя.
Сама она засела за изучение материалов к истории об очередном святом, точнее святой — Екатерине Сиенской. Часть предварительной работы она уже провела, будучи в Америке. Унсет листала свои огромные пачки с рукописями, многие из которых были рассчитаны на публикацию в американских журналах и писались на английском, и переводила их на норвежский. В статье, озаглавленной «Прекрасная Америка»[843], Сигрид Унсет писала:
«Надеюсь, что американские друзья не забудут меня, хотя я живу теперь в Норвегии. Надеюсь, они будут писать мне время от времени — и расскажут, рано или поздно в этом году зацвела скунсова капуста{120} — это ведь самый первый весенний цветок».
Она уже успела соскучиться по своим пешим прогулкам с Хоуп Аллен, которая умела свистом приманивать птиц. «Хоть бы друзья рассказали мне, растут ли по-прежнему густым ковром белые фиалки в лесах вокруг озера Сансет-Лейк».
Жизнь в Норвегии была непростой. Яиц и масла было почти не достать, зато рыбы хватало. Одежда и обувь считались дефицитом, кожаные ботинки и сапоги могли купить только лесорубы и рыбаки. Но люди с хорошими связями умудрялись по случаю приобрести что-то из «конфискованных» Сопротивлением вещей. Так, однажды Ханс появился дома в шикарном новом пальто, которое он купил у «лесных парней». Сигрид Унсет пустила в ход все свои связи — в частности, написала Алисе Лютткенс в Швецию, — чтобы достать обувь для близнецов Бё и снова наполнить свой шкаф постельным бельем, а также прочими предметами первой необходимости. Когда стали приходить письма из Америки с вопросом, чего ей не хватает больше всего, в числе первых пожеланий оказалось мыло — нормальное мыло, от которого не несло бы рыбьим жиром. Ее издатель Кнопф выслал ей и сигареты, и душистое мыло.
Начало нового года ознаменовалось еще одной смертью, заставившей Сигрид задуматься о прошлом. Умерла последняя родственница отца, старая тетя Хальма из Тронхейма.
«Сегодня Сигрид Унсет провожает в последний путь последнюю из Унсетов в Тронхейме», — писала «Адрессеависен»[844]. Правда, Сигрид все-таки успела с ней повидаться после приезда. Журналистам о своей неукротимой восьмидесятишестилетней тетушке писательница сообщила следующее: «Тетя прожила так долго, потому что хотела увидеть, как немцев погонят из Тронхейма». Еще Сигрид Унсет призналась, что никогда и нигде так много не работала, как в Америке. А вот о своем ощущении, что в новой Норвегии ей места не нашлось, не обмолвилась ни словом.
В профессиональной жизни — на обочине, зато что касается семьи, тут она оказалась в самой гуще событий, и это далеко не всегда было в радость. Семья со всеми своими «неурядицами» сплотилась вокруг нее. Судьба продолжала мстить ей за давнишнее украденное счастье — любовь к женатому мужчине с тремя детьми. Она почти не выносила больше напоминаний об этом — что стало ясно после выхода в 1946 году в свет книги Нини Ролл Анкер «Мой друг Сигрид Унсет».
Сигрид Унсет не собиралась складывать с себя бремя ответственности за приемных дочерей Эббу и Гунхильд и «приемных внуков» Брит и Кнута, она искренне радовалась за Тронда, которому хорошо жилось у Аббы в Турстаде. Но когда не у всех членов клана дела шли хорошо, она снова вспоминала о старом грехе. Не удавалось ей и забыть о решении уйти от своего «украденного счастья» и отца своих детей, когда третий ребенок еще даже не родился. В раннем детстве Ханс почти не знал своего отца, и это, как ей пришлось осознать, начало сказываться позже. Ханс почти забросил учебу в университете и теперь занимался тем, что восстанавливал память об отце — путем подготовки большой ретроспективной выставки его работ. Он уже выяснил местонахождение разных картин и был готов представить на всеобщее обозрение также то, что унаследовал от отца. Ханс привлек к работе обеих сводных сестер и, конечно, Сигрид Унсет. Он засыпал ее вопросами, на которые было не так-то легко дать ответ. Например, как вышло, что она ни разу не побывала в Рёйсе, где прошло детство любви всей ее жизни, где жили его родители? Она защищалась, что-де она как раз хотела, но «твой отец ясно дал мне понять, что не хочет брать меня туда»[845].
