Принимая во внимание тот очевидный факт, что мы не могли сделать почти ничего полезного, я все чаще задумывался об отставке. Моя главная задача – обеспечение упорядоченной капитуляции – была выполнена. И хотя в Мюрвике, ставшем своеобразным анклавом, поскольку он пока не был оккупирован, я жил на суверенной территории, все равно я находился в руках противника. Вся территория Германии была оккупирована врагом, поэтому о свободе главы государства вопрос даже не ставился. Пока шла капитуляция, еще существовала возможность принимать решения и действовать независимо. Больше такой возможности не было.
В подобных обстоятельствах было бы более достойно положить конец притворству и уйти в отставку добровольно, чем сидеть сложа руки и покорно ожидать решения победителей. Думаю, нет необходимости говорить, что бездействие после подписания капитуляции было для меня совершенно невыносимым.
Шпеер также настаивал на нашей отставке, правда, надеялся, что лично с ним американцы будут сотрудничать и дальше.
А фон Крозигк считал, что, хотя противник наверняка выставит нас не в лучшем свете перед народом, мы обязаны остаться. Президент рейха и его временное правительство, говорил он, олицетворяют единство рейха. Безоговорочная капитуляция распространяется только на вооруженные силы. Немецкое государство не прекратило своего существования. И то, что у меня нет возможности осуществлять практическую власть в стране, не меняет того факта, что я являюсь главой государства. Это признал и противник, настаивая на даче полномочий представителям вооруженных сил, подписавшим акт о капитуляции.
Я понимал, что фон Крозигк прав. Вначале я рассматривал свое назначение как способ дать мне официальную возможность положить конец войне. Но теперь все изменилось, и будь что будет, но ни я, ни мое временное правительство в отставку не уйдем. Если мы это сделаем, победители получат полное право сказать: поскольку законного правительства Германии больше не существует, у нас нет выбора, кроме как создать отдельное правительство в каждой зоне и позволить нашему военному правительству осуществлять всю полноту власти над всеми.
Только по этим соображениям я должен был остаться до тех пор, пока меня не сместят силой. Если бы я этого не сделал, то, по крайней мере косвенно, внес бы свой вклад в разделение Германии, которое существует сегодня. Отставка, добровольная сдача позиций, которые союзники признают моими, были бы серьезной ошибкой.
Это убеждение, к которому я в конце концов пришел, вовсе не означает, что я тогда не придерживался мнения, что воля народа должна быть решающим фактором в выборе главы государства. Просто в мае 1945 года моим долгом было сохранить пост, данный мне судьбой, до законных выборов или до того, как союзники сместят меня силой.
В середине мая у меня сложилось впечатление, что союзники уже близки к принятию решения.
После капитуляции в Мюрвик прибыла распорядительная комиссия союзников под руководством американского генерал-майора Рука и британского генерала Форда. Несколько позже к ним присоединился представитель русских. В беседе, продолжавшейся больше часа, я обрисовал представителям западных союзников внутреннее положение Германии и перечислил шаги, которые, по моему мнению, должны быть сделаны. Примерно то же самое я повторил в интервью репортеру ВВС Эдварду Варду. При этом я имел целью озвучить то, что уже было написано в докладных записках, переданных союзническому командованию. Я стремился использовать любую возможность, чтобы хоть как-то помочь населению Германии. С этой же целью я изложил свои взгляды на вероятное политическое развитие государств Восточной Европы и высказал ряд предложений. Правда, все это было бесполезно.
Отношение представителей союзников на этих встречах было сдержанным, но вполне корректным. Они придерживались общепринятых правил вежливости. Что касается меня и представителей временного правительства Германии, для нас максимальная сдержанность была вполне естественной.
Во второй половине мая мои встречи с представителями союзников прекратились. Средства массовой информации противника, и в особенности русское радио, много внимания уделяли «правительству Дёница». Вообще нападки русских были систематическими и упорными. Они явно не жаловали централизованное правительство Германии, чья власть распространялась на все четыре зоны. Сотрудничество между временным правительством и англо-американскими представителями, судя по всему, вызвало зависть русских.
Черчилль на первом этапе был против моего отстранения. Он считал, что я могу быть использован как «полезный инструмент» для передачи приказов немецкому народу, так, чтобы самим англичанам не приходилось «лезть руками в муравейник». От также придерживался мнения, что, если я докажу свою полезность как инструмент, это будет зачтено при рассмотрении моих «военных преступлений, совершенных при командовании подводным флотом». Это было именно то, что я и ожидал от англичан. Они рассчитывали использовать меня столько, сколько нужно в их целях.
15 мая Эйзенхауэр потребовал моего отстранения в интересах дружбы с Россией.
22 мая мой адъютант и друг Людде-Нейрат сказал, что руководитель распорядительной комиссии союзников вызывает меня вместе с Фридебургом и Йодлем на борт парохода «Патриа», где жили члены комиссии. Я посоветовал своим спутникам паковать вещи. У меня не было сомнения, что оттуда мы будем препровождены в заключение.
Уже ступив на трап «Патриа», нельзя было не заметить, что на этот раз все не так, как было во время моих предыдущих визитов. У трапа меня не встречал, как раньше, британский подполковник, часовые не брали «на караул». Зато вокруг было полно корреспондентов и фотографов.
На борту «Патриа» Фридебург, Йодль и я заняли места по одну сторону стола. С другой стороны расположились руководители распорядительной комиссии: в центре сидел генерал майор Рук, справа и слева от него британский и русский генералы Форд и Трусков. Понимая, что от судьбы все равно не уйдешь, мы оставались спокойными. Генерал Рук объявил, что по приказу Эйзенхауэра он должен поместить меня, членов правительства и офицеров верховного командования под арест и что отныне мы можем считать себя военнопленными.
Немного замешкавшись, он поинтересовался, хочу ли я заявить протест. На что я заметил, что комментарии излишни.
Вспоминая сегодня то, что делал в конце войны, я отчетливо вижу тщетность всех своих усилий. Самые лучшие планы на поверку зачастую оказывались ошибочными, поскольку слишком уж плох был результат. Поэтому я далек от мысли, что все мысли и действия, которые я описал, покажутся правильными.
