Далее и аппарат, и методы насилия видоизменялись и трансформировались. При Сталине царило внеэкономическое, административное, полицейское принуждение. Оно действовало методами, которые, казалось бы, плохо совмещаются: с одной стороны, ставилась цель всех устрашить, для чего все должны были знать о массовом терроре; с другой стороны, палачам нужна была таинственность и непостижимость происходящих ужасов. Примирение обоих требований достигалось способом, свойственным только нашему передовому обществу. А именно: в душе каждый знал, насколько страшно происходящее, но на людях делал вид, что ничего особенного нет.
Но уже давно, еще при Сталине, постепенно началась некая "стабилизация". Начался переход от вечного страха, вечного ожидания непостижимо откуда и неизвестно за что падающей на голову кары – к системе всеохватного, более или менее бескровного, но зато тотального и в значительной своей части экономического принуждения. Переход этот происходил при том же мнимом и чисто внешнем общественном спокойствии. Впрочем, оно сопровождалось и некоторым внутренним самоуспокоением. В самом деле, причин для тревоги за свою жизнь и жизнь своих близких становилось меньше. Люди старались успокоиться и сосредоточивали все свое внимание и силы на устройстве своего быта. Для этого надо было отказаться от желания всматриваться в окружающее. А кто старается не смотреть, тот скоро и вовсе отучается видеть. Аналитические способности атрофируются от неупотребления.
В прошлые годы общественную жизнь не желали понимать из вечного страха, а теперь ею не интересуются, потому что равнодушны. Тогда уединялись, чтобы не выдать своего внутреннего. Теперь широко общаются, научившись говорить о внешнем.
Теперешнее принуждение, конечно, не узко экономическое, как и при Сталине оно не было узко административным. Сегодня одновременно с экономическими работают и духовные рычаги. Стало вполне ясно, что можно и чего нельзя. Тогда, в годы темного страха, это было очень неясно: могли схватить и убить "просто так", ни за что, ни про что – сам страх превращался в идейный рычаг, в азбуку философии. Ныне мы из царства всеобщей неуверенности, когда даже член Политбюро не знал, что с ним случится через полчаса, вступили в царство всеобщей уверенности: каждый совершенно точно знает, чего надо избегать, чтобы жить спокойно. А запреты-то совершенно пустяшные, их, если хотите знать, всего два: не иметь никаких собственных идей и не читать ни одной мало-мальски подозрительной бумажки, напечатанной на машинке (или русской книги, изданной не в СССР). Ну, разве эти запреты так уж тяжелы?
По мере удаления от прошлого оно начинает казаться рядовому советскому человеку какой-то небылью. Еще недавно, лет десять назад, слова "тридцать седьмого года не было" воспринимались, как горькая острота. А подросшей за эти годы молодежи кажется, что действительно ничего не было, все годы истории слились для нее в одно смутное пятно, над которым и думать неинтересно. Какая разница, было или не было?
"Какая разница, было или не было?" – вот то, поистине страшное, к чему идет общество. Вникнуть в это новое, равнодушное общество, понять, откуда оно выросло, нарисовать его портрет – невероятно трудная, но важнейшая задача. Тем более трудная, что само общество не испытывает особого желания видеть свой портрет и понять, откуда оно такое. Оно любит себя подкрашенным, оно не хочет, чтобы тайное стало явным.
Ученые-социологи, мыслители, писатели должны бы взяться за эту задачу. Прошедшие полвека, если провести аналогию (не забывая, что все аналогии неточны) с европейским прошлым, были как бы эпохой первоначального накопления во всех его видах: материальном, нравственном, научном. Накоплены: могучая промышленность, термоядерное оружие, Академия наук, Союз писателей, морально-политическое единство и горы социалистического оптимизма. Этими накоплениями общество живет. А как оно живет? Пришло время осмыслить его внутренние законы и направление его развития.
В это осмысливание мы, описывающие прошлую эпоху, вносим лишь небольшой вклад. Лишь несколько камешков для фундамента здания.
Может быть, историк в грядущем поколении сумеет восстановить по этим штрихам и камешкам картину нашей жизни. Впрочем, я опасаюсь, что ему станет очень тоскливо от этой картины, и он предпочтет отправиться в какой-нибудь грядущий электронный кабак и напиться там до бесчувствия.
К тетрадям восьмой и девятой
В наш век, век расширенной информации и растущей образованности, интеллектуальная свобода стала одной из важнейших. Она включает в себя свободу совести, мнений, слова и печати, свободу передачи и получения информации, соблюдение тайны переписки и т. д. Но, конечно, не свободу нравов: ее включать в интеллектуальную свободу неправомерно. Между тем, наша пропаганда усиленно старается спутать эти понятия, дабы дискредитировать саму мысль о свободе умственной деятельности.
Кто сумеет отличить нетерпимость к безнравственности от нетерпимости к чужим мнениям, тот увидит, что нас умышленно вводят в заблуждение, внушая нам "нетерпимость к чуждым нравам". В этой скользкой формуле под "чуждым" надо, казалось бы, понимать "несвойственный", "непривычный" – несвойственный и непривычный нам с нашей ангельской нравственностью. На самом же деле протаскивается тут другая мысль: чуждый – это чужой, просто чужой в смысле – не наш. Таким образом, всякое чужое берется под сомнение в аспекте нравственном. Такое отмежевание можно еще понять, если речь идет о порнографических фильмах. Но вот другое: чужой обычай. Вполне в нравах американцев печатать в газете карикатуру на своего президента, наши же нравы ни в коем случае подобной вольности не допускают. И мы, видимо, не должны одобрять этот чуждый обычай, хотя, если подойти разумно, то вовсе не так уж плохо высмеять самого господина президента, если он совершит ошибку. Или президенты не ошибаются? Но непочтительность к высшему начальству несвойственна нашим нравам, и уже поэтому мы должны отвергнуть ее по идейным мотивам, как "чуждую".
Подменяя понятия "идеи, мнения" понятием "нравы", наша пропаганда воспитывает в нас отвращение ко всему чужому и непривычному. Между тем, подлинная интеллектуальная свобода допускает лишь одну модель поведения: проявлять терпимость к чужим мнениям, к необычной информации. Можно опровергать, спорить, не соглашаться, но для этого надо прежде всего знать. Идеологическая борьба, в которой свою точку зрения излагают на все лады, а слова оппонента либо вообще не приводят, либо передают в искаженном и урезанном виде – это не борьба, а удушение. В своих тетрадях я привел не один пример такого рода.
